Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Обуреваемый страстью и ревностью, Петруха, как и Катька, целиком человек души, но под конец поэмы делается полноценным пневматиком. Если Катька в своей короткой жизни и недлительном пребывании в Петербурге была вечной Евой, то Петруха был ее Адамом, и в качестве такового был так же импульсивен и так же легко поддавался обманам и неге, как его предок в Эдеме. Как и Адама, его толкает на грех женщина, которая, в свою очередь, поддалась «уговорам» (в данном случае черноусого Ваньки). У Петрухи есть и другие «предки», например Стенька Разин[139], чья страсть к персидской княжне затмила любовь к подвигу и отечеству, на что ему указывают товарищи в известной песне. Эти два архетипа из очень разных мифологических сфер связаны друг с другом, как и с Петрухой, одной «женственной» чертой: недостатком силы воли. Именно этот недостаток им следует заменить непоколебимой решимостью. Услышав от товарищей, что он «бабой» стал, Разин сразу прозревает и «взмахом руки» избавляется от этого порока, бросив княжну за борт. Случайно убив Катьку, Петруха почти сумел убить бабу в себе, но у него духовный возврат к товарищам-воинам продолжается дольше, чем у Разина.

После убийства Катьки Петруху охватывают угрызения совести, тяга к «самокопанию» и жалость к себе. За это товарищи справедливо называют его бабой и порицают за то, что он выворачивает «душу наизнанку» (354). Замкнувшийся в себе Петруха, оплакивающий крушение своего счастья и по-христиански, то есть фальшиво переживающий «грех» убийства, остается человеком души, чьими действиями руководят настроение и эмоции, а не веления разума и воли, подсказывающие ему его высший долг. Когда товарищи напоминают ему, что «нынче не такое время», чтобы «нянчиться» с ним из-за того, что у него «руки в крови» (356), и сурово критикуют его за то, что он в смятении обращался за помощью к Спасу, он наконец приходит в себя («повеселел», 354) и осознает свои ошибки с точки зрения новой морали. По крайней мере, в одиннадцатой главе он снова полностью товарищ своих товарищей и апостол Новой веры.

И Катька, и Петруха в своей «душевной» фазе — жертвы своей чувственности и чувств: она — ребяческой легкомысленности и любви к «шикарности», он — страстной ревности[140]. Их драма готова деградировать в борьбу полов в духе цикла Блока «Черная кровь» (1909–1914), в котором лирический герой после мук «полового рабства» освобождается от «низкой страсти», меняя ее на «лучшую долю» (3: 59)[141]. Пройдя сквозь страсть и страдания, Петруха начинает понимать роковую связь между сексуальностью и смертью и делает важные выводы из своих новых догадок.

Это отнюдь не интеллектуальные прозрения, но, возможно, во времена, подобные послеоктябрьским, правда «доступна только для дураков» (7:318). Глядя на лежащую на снегу Катю с простреленной головой, Петруха осознает, что всякая плоть, как бы красива она ни была, в конце концов неизбежно закончит свое существование в виде обезображенной «падали» — «падалью» он обзывает свою мертвую возлюбленную (353). Помимо гнева и презрения, это слово выражает новую мысль, проникающую в сознание Петрухи: любая плоть может в одно мгновение превратиться в отталкивающую живых «падаль». Обращаясь к мертвой Катьке с вопросом: «Что, Катька, рада? — Ни гу-гу…» (353), Петруха выражает не столько цинизм, сколько свой ужас перед нелепостью смерти, не позволяющей мертвым издать даже самое примитивное звукосочетание. Как бывший солдат, а теперь красногвардеец, Петруха, конечно, видел смерть бесчисленное множество раз, но она впервые глубоко поражает его: и потому, что жертва — его «зазнобушка», и потому, что это убийство не связано с его «ремеслом» умерщвления врагов. Осознав до конца, что красота не избегает распада, он также понимает, что недостаточно любить эфемерную смертную плоть одного эфемерного существа, Петруха готов обменять «низкую страсть» на «лучшую долю» (3: 59).

Как уже было сказано, Петруха понимает все это не умом — гнозис как бы передается ему самим переломным временем. Мысль, что, любя смертную плоть, человек любит только «мертвечину» [ВС 7: 36] и что «смысл любви» в чем-то ином, медленно проникает в его сознание. Он осознает, что Катька заплатила за свои грехи смертью, как когда-то человечество после грехопадения заплатило за свое ослушание потерей бессмертной плоти и заменой ее на «мертвечину» (Демиург всегда наказывает тех, кого соблазняет). Петруха и называет мертвую Катьку «падалью», поняв, что смерть — потеря активной вертикальности и что «упавшие» теряют контроль над своим телом[142]. Прозревающий Петруха чувствует мысль Соловьева, что красота должна быть вне досягаемости для распада и смерти. Он схватывает суть концепции вечной женственности, то есть нетленной красоты, превосходящей соблазнительную красоту земной Афродиты, хотя, конечно, никогда не читал ни Соловьева, ни Гёте[143]. Он отвергает свои «ночки черные, хмельные» (354), понимая, что, по существу, они предвестие непроглядной ночи смерти.