Упраздненный театр. Стихотворения

– Фонарщик был должен зажечь, да фонарщик-то спит,

фонарщик-то спит, моя радость, а я ни при чем.

И снова он едет один без дороги во тьму.

Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!..

– Ты что потерял, моя радость? – кричу я ему.

А он отвечает: – Ах, если б я знал это сам!

Песенка о Барабанном переулке

В Барабанном переулке барабанщики живут.

Поутру они как встанут, барабаны как возьмут,

как ударят в барабаны, двери настежь отворя…

Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

В Барабанном переулке барабанщиц нет, хоть плачь.

Лишь грохочут барабаны ненасытные, хоть прячь.

То ли утренние зори, то ль вечерняя заря…

Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

Барабанщик пестрый бантик к барабану привязал,

барабану бить побудку, как по буквам, приказал

и пошел по переулку, что-то в сердце затая…

Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

А в соседнем переулке барабанщицы живут

и, конечно, в переулке очень добрыми слывут,

и за ними ведь не надо отправляться за моря…

Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?!

* * *

В чаду кварталов городских,

среди несметных толп людских

на полдороге к раю

звучит какая-то струна,

но чья она, о чем она,

кто музыкант – не знаю.

Кричит какой-то соловей

отличных городских кровей,

как мальчик, откровенно:

«Какое счастье – смерти нет!

Есть только тьма и только свет —

всегда попеременно».

Столетья строгого дитя,

он понимает не шутя,

в значении высоком:

вот это – дверь, а там – порог,

за ним – толпа, над ней – пророк

и слово – за пророком.

Как прост меж тьмой и светом спор!

И счастлив я, что с давних пор

всё это принимаю.

Хотя, куда ты ни взгляни,

кругом пророчества одни,

а кто пророк – не знаю.

Два великих слова

Не пугайся слова «кровь» —

кровь, она всегда прекрасна.

Кровь ярка, красна и страстна,

«кровь» рифмуется с «любовь».

Этой рифмы древний лад!

Разве ты не клялся ею,

самой малостью своею,

чем богат и не богат?

Жар ее неотвратим…

Разве ею ты не клялся

в миг, когда один остался

с вражьей пулей на один?

И когда упал в бою,

эти два великих слова,

словно красный лебедь, снова

прокричали песнь твою.

И когда пропал в краю

вечных зим, песчинка словно,

эти два великих слова

прокричали песнь твою.

Мир качнулся. Но опять

в стуже, пламени и бездне

эти две великих песни

так слились, что не разнять.

И не верь ты докторам,

что для улучшенья крови

килограмм сырой моркови

нужно кушать по утрам.

Ленинградская музыка

Пока еще звезды последние не отгорели,

вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам,

туда, где – дрова, где пестреют мазки акварели…

И звонкая скрипка Растрелли послышится вам.

Неправда, неправда, всё – враки, что будто бы старят

старанья и годы! Едва вы очутитесь тут,

как в колокола купола золотые ударят,

колонны горластые трубы свои задерут.

Веселую полночь люби – да на утро надейся…

Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,

качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства

и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.

О, вовсе не ради парада, не ради награды,

а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,

гремят барабаны гранита, кларнеты ограды

свистят менуэты… И улица Росси поет!

Как я сидел в кресле царя

Век восемнадцатый. Актеры

играют прямо на траве.

Я – Павел Первый, тот, который

сидит России во главе.

И полонезу я внимаю,

и головою в такт верчу,

по-царски руку поднимаю,

но вот что крикнуть я хочу:

«Срывайте тесные наряды!

Презренье хрупким каблукам…

Я отменяю все парады…

Чешите все по кабакам…

Напейтесь все, переженитесь

кто с кем желает, кто нашел…

А ну, вельможи, оглянитесь!

А ну-ка денежки на стол!..»

И золотую шпагу нервно

готовлюсь выхватить, грозя…

Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.

Мне бунт устраивать нельзя.

И снова полонеза звуки.

И снова крикнуть я хочу:

«Ребята, навострите руки,

вам это дело по плечу:

смахнем царя… Такая ересь!

Жандармов всех пошлем к чертям —

мне самому они приелись…

Я сам вас поведу… Я сам…»

И золотую шпагу нервно

готовлюсь выхватить, грозя…

Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.

Мне бунт устраивать нельзя.

И снова полонеза звуки.

Мгновение – и закричу:

«За вашу боль, за ваши муки

собой пожертвовать хочу!

Не бойтесь, судей не жалейте,

иначе – всем по фонарю.

Я зрю сквозь целое столетье…

Я знаю, что я говорю!»

И золотую шпагу нервно

готовлюсь выхватить, грозя…

Да мне ж нельзя. Я – Павел Первый.

Мне бунтовать никак нельзя.

Храмули

Храмули – серая рыбка с белым брюшком.

А хвост у нее как у кильки, а нос – пирожком.

И чудится мне, будто брови ее взметены

и к сердцу ее все на свете крючки сведены.

Но если вглядеться в извилины жесткого дна —

счастливой подковкою там шевелится она.

Но если всмотреться в движение чистой струи —

она как обрывок еще не умолкшей струны.

И если внимательно вслушаться, оторопев, —

у песни бегущей воды эта рыбка – припев.

На блюде простом, пересыпана пряной травой,

лежит и кивает она голубой головой.

И нужно достойно и точно ее оценить,

как будто бы первой любовью себя осенить.

Потоньше, потоньше колите на кухне дрова,

такие же тонкие, словно признаний слова!

Представьте, она понимает призванье свое:

и громоподобные пиршества не для нее.