Упреждение

По дороге из столовой меня, Ленина-Акопяна, «лимоновца» и «яблочника» вытащили из цепочки психов, идущих в палату, отвели в ординаторскую и всадили нам в задницы еще по уколу. Наверное, слышали наш более-менее связный разговор за столом. Приняв эту новую дозу не знаю чего, мы уже не разговаривали, а медленно добрели до своих коек и тут же уснули.

4

Теперь я проснулся среди ночи. Темно, конечно, не было, две желтые дежурные лампочки горели под потолком. Да и в окна светила полная зимняя луна. Про боль в ягодице можно не говорить, про ватную голову и свинцовый затылок тоже. Правда, на сей раз свинец был расплавленный, затылок горел. Что они мне вкололи? Я вспомнил «Полдень» Натальи Горбаневской, «И возвращается ветер» Владимира Буковского и «Казнимые сумасшествием» Марченко. Эти книги я читал, когда писал сценарий «Их было восемь» про демонстрацию восьми диссидентов против оккупации Чехословакии советскими войсками. Авторы этих книг сидели в советских психушках, им тоже кололи психотропные, но что именно, я не помнил и даже не смог вспомнить, как зовут Марченко. Если так будет продолжаться, я скоро забуду свое собственное имя.

Ужас!

Нет, я вру – никакого ужаса я не испытывал, а только тупое отчаяние такой полной безнадежности, что слезы покатились из глаз на подушку. По ночам многие психи плачут во сне. И вскрикивают, и ворочаются, и размахивают руками, словно в кошмарах сновидений дерутся с кем-то не на жизнь, а на смерть. Наверное, это реакция мозгового вещества на психотропные инъекции, и поэтому ночью санитары не обращают на это внимания и даже не будят бедолаг, которые сами не могут проснуться. Вот и я лежал и беззвучно плакал сам о себе. Потому что любая тюрьма – это курорт по сравнению с психушкой! Там у каждого зэка есть хоть какие-то права – требовать встречи с адвокатом, писать письма генеральному прокурору, ждать конца своего тюремного срока. В СИЗО мои сокамерники были уверены, что в мае выйдут на свободу по амнистии в честь семидесятилетия победы над Германией. Но у психов нет ни прав, ни амнистий, мы тут бессрочные рабы доктора Браузера. Алена, Алена, почему ты не прилетаешь и не забираешь меня отсюда? Ведь я зову тебя каждую ночь, каждую ночь! Ты же писала, что любишь меня, что по первому моему зову ты «тут как тут». Так где же ты? Неужели ты не слышишь моего немого крика? Неужели вокруг тебя действительно «море секса, рук и губ – только расслабься»? И ты расслабилась? Но я помню твои письма и особенно это:

Привет! Пишет тебе Мэри, после отлета которой ты – по примеру Беранже – каждый раз запирал все двери и за здоровье которой «пил один без гостей».

Конечно, ты можешь ругать меня и говорить о том, что я обязана тебя забыть, вычеркнуть из жизни, оставить в Прошлом. Наверно, ты прав, как всегда, но… Сказать, что я скучаю, – значит, ничего не сказать. Сказать, что я тебя люблю, это не новость. Сказать, что я умираю, – нет, не умираю, хотела, конечно, но после сообщения Закоева и Акимова о том, что ты жив, накатило какое-то пьяное желание выжить и жить дальше, дальше. У вас там, в прошлом веке, был прекрасный поэт Наум Коржавин, он писал:

Мне без тебя так трудно жить,

Все неуютно, все тревожит,

Ты мир не можешь заменить,

Но ведь и он тебя не может!..

Что-то беззвучно плюхнулось на мою кровать, прямо под одеяло. Что-то теплое и объемное. Я замер. Алена? Или я вправду уже сошел с ума? Но нет, это реально – это ее запах, это ее щекочущие шелковые волосы! И это ее полные руки обняли меня, ее тело крепко прижалось ко мне целиком, от грудей до ног, и это ее губы беззвучно зашептали мне в ухо:

– Тихо, родной! Молчи, любимый! Это я. Я прилетела к тебе.

– Так быстрей! Улетаем! – прошептал я тоже беззвучно.

– Нет, мы не можем. Меня сослали в Прошлое без возврата. Я буду с тобой всегда.

– Ты с ума сошла! Это психушка!

Она беззвучно засмеялась:

– Да, я сошла с ума. Поэтому я здесь. И эта ночь наша. Боже мой, какой ты небритый, колючий!..

…И эта ночь была действительно наша. Как – ну, к чему вам подробности, вы же взрослые люди…

А утром…