«Упрямец» и другие рассказы

Старик посмотрел, подождал, не услышит ли он еще какие взрослые речи своего внука, но мальчик вдруг замолчал: его внимание отвлек человек с пончиками, уже убиравший свои черные подносы.

Только когда они дошли до площади, среди которой торчала одна их телега, Цанко приостановился и снова заговорил:

— Хочу учиться, понял? — наморщил он свое круглое личико с обгоревшим, облупленным носом. — Мне работник Иван все рассказал, вот! Если хочешь стать горбатым, иди сам мыть их тарелки. Соль у них будешь брать!

Ох, как он сощурил свои белесые ресницы! И глядит волчком.

— Вот был бы жив папка, он бы тебе показал!

— Да ты послушай, Цанко…

— Не буду я тебя слушать!

Мальчик прошел мимо деда, взобрался на телегу, разрыл сено и подкатил соляную глыбу к самому краю.

— Цанко, дай лучше я! — бросился старик ему навстречу. — Она тяжелая…

Но мальчик крепко вцепился в синевато-черный ком и потащил его к лавкам Дончо.

Тяжелая глыба пригибала его к земле, лопатки на худенькой спине выпирали из-под белой рубашки, ноги заплетались и все же быстро несли его вперед.

Старик стоял и смотрел ему вслед.

Вон он — дошел! Навстречу ему выходит Иван… Ухмыляется… Берет соль и швыряет ее на самый верх соляной кучи… Теперь они стоят и разговаривают…

— И чего этот Иван наговорил ему такого, что мальчонка, словно червячок, свой кокон прогрыз? — На лоб старика набежало столько морщин, что даже шапка зашевелилась у него на затылке. — «Если хочешь стать горбатым, иди сам мыть их тарелки…» — повторял он слова внука.

Морщины не сбежали еще с его лба, а в глазах уже засияло то самое скрытое удовольствие, которое поблескивает в глазах крестьян, когда им удается перехитрить какого-нибудь умника.

Он нагнулся, поднял ярмо, впряг коров и повел пустую телегу наискосок через базарную площадь, обильно замусоренную клочками сена, навозом и обгрызенными кукурузными початками.

1938

Перевод А. Алексеева.

САБЛЯ ПАНДУРИНА

1

И в эту ночь он тоже не мог заснуть. Лишь изредка впадал в полузабытье, и тогда казалось ему, что он лежит в участке на узкой пружинной койке и слышит рядом с собой храп других полицейских. Но тут же, вздрогнув, он опять открывал глаза и снова начинал всматриваться в свою саблю, которая черной изогнутой линией едва вырисовывалась на противоположной стене.

Постель была жесткой, кости заныли. Он повернулся, тяжело вздохнул и свесил босые ноги с кровати.

— Нет, не могу больше! — прохрипел он осипшим от вина и курева голосом.

…Есть у него собственный домик, и хозяйство есть, это все так, да отвык он ото всего этого. Шутка ли — двадцать три года кряду прослужить в полиции!

Так он сидел, размышляя то вслух, то снова про себя:

— Возьму и снова подам заявление начальнику!

…Коли он человек стоящий и дело понимает, он его обязательно на службу возьмет. Столько лет годился, небось и теперь сгодится.

— Все ему выложу, все скажу!

…О медали надо написать, которой наградили его за то, что он вытащил девушку из воды во время ледохода.

— И насчет Флореско тоже напишу!

…Да, да, он напишет и о Флореско, знаменитом разбойнике, который грабил усадьбы на румынском берегу, а укрывался на нашем. Целых семь лет гонялась за ним румынская полиция, а он его, голубчика, один на один взял. У Мары-вдовы в постели. Правда, Мара сама его выдала, но награда досталась ему…

— Нет, о Маре упоминать не стоит.

Он встал и зажег лампу. Принес из комнаты сына бумаги, чернил; разложил на столе чистый лист, разгладил его несколько раз волосатой лапищей, взял ручку и почерком, выработавшимся за долгие годы службы на сотнях актов о кражах, драках и убийствах, стал выводить аляповатые жирные буквы:

«Досточтимый Господин Начальник!..»

Долго сопел он в тронутые сединой усы либо стискивал, затаив дыхание, зубы, пока одолевал какое-нибудь особенно длинное слово. Пот выступил на лбу, ручейками пополз по шее, рубаха взмокла. Ручка стала казаться невыносимо тяжелой, пальцы одеревенели, но он продолжал выводить длинные, витиеватые, как и положено в служебных документах, фразы, пока не добрался до последней:

«Остаюсь в надежде на скорый ответ и приказ о назначении».

Потом закатал продранный рукав рубахи, навалился на стол, положил локоть поудобней и начертал подпись:

«Никола Проданов, по прозвищу Пандурин[5]. Бывший младший конный полицейский (23 года стажу)».

И каждая буква была украшена завитушками и загогулинками.

— Стар я стал, говорите? — волосатые пальцы Пандурина сжались в кулак. — Мы еще посмотрим, кто стар, а кто нет.

Светало…

С острова, темневшего среди Дуная, доносилось кряканье диких уток. Свет лампы свернулся на столе маленьким ярко-желтым пятнышком.

Пандурин сложил заявление, заботливо обернул его в газету и спрятал во внутренний карман пиджака. Потом подошел и снял со стены свою саблю.