«Упрямец» и другие рассказы

— Вы чего это? Чего? — спохватился Голяк. — А что я такого сказал?

— Ничего, Георгий, ничего! — успокоил его Карамелец. — Тут все свой народ, а, бог даст, русские придут — каждый получит, что заслужил… Ого! — вздрогнул он. — Тихо!.. Да тише вы!.. Слыхали пальбу?..

Все в корчме притихли и стали прислушиваться: с севера действительно катился глухой подземный гул.

— Наливай, Тошо! Ставь каждому по чарке! — неожиданно выкрикнул Вылко Карамелский. — Я плачу!

Тошо заморгал от удивления — ни глазам, ни ушам своим не верил: впервые за тридцать лет Вылко Карамелский угощал. И не одного, а всех подряд!..

Какие же еще чудеса принесет нам подход советских танков?

1944

Перевод Б. Диденко.

НА ДОСУГЕ

1. ЛЕСНОЙ КЛОП

Существует на свете маленькая такая, с ноготь величиной, серовато-зеленая букашка — сгорбленная, как черепаха, с угловатым панцирем. Называют ее лесным клопом или вонючкой из-за противного запаха, который испускает ее тельце, едва только к ней прикоснешься.

Одна такая вонючка — не в меру, должно быть, любопытная, — опьяненная весенней радостью, залетела в окно комнаты, где я работал, и застряла между двойными рамами.

Из всех букашек, с которыми я познакомился в детстве, бегая по родным вранякским полям, всего отвратительней были мне лесные клопы.

Я часто ловил и снова выпускал на волю разных бабочек, майских жуков и даже ос, но этих — всегда давил.

И сейчас при виде этой козявки снова поднялось в моей душе омерзение. Застрянь в моем окне любое другое насекомое, я бы тут же его выпустил, но беда, постигшая эту букашку, ничуть меня не тронула.

— Так тебе и надо, вонючка ты этакая!

Я писал часа по два кряду, но когда случалась какая заминка, вставал из-за письменного стола и подходил к окошку полюбоваться на разбуженные весной деревья и пашни. В такие минуты снующая между рамами букашка невольно привлекала к себе мое внимание. Она переползала со стекла на стекло, пытаясь как-нибудь выбраться наружу. Букашечий ее умишко немало, наверно, дивился, что это за прозрачный, невидимый барьер у нее под ногами. Поглядеть — вроде никакой преграды и нет, а улететь никак не улетишь.

Иногда ей, должно быть, казалось, что причина нескончаемых ее блужданий — в ней самой. Тогда, рывком оттолкнувшись от рамы, она порывисто устремлялась вперед.

Увы! Незримая и вместе с тем непреодолимая стеклянная стена вновь вставала на ее пути, и, сломленная, она падала, долго лежала неподвижно, покуда не возвращались силы, и тогда опять принималась сновать взад-вперед, влево-вправо, вверх и вниз…

Так прошло несколько дней. Если мне хотелось взглянуть на небо или проветрить комнату, я отворял соседнее окошко. Но будь она неладна, душа человеческая! Никогда не думал, что в ней могут оставить след даже страдания какой-то мерзкой, ничтожной букашки. Ведь так или иначе, букашка по-своему страдала… Не обладая нашим развитым сознанием, она всеми фибрами своей букашечьей души стремилась к весенним просторам. Кто знает, может у нее был возлюбленный или пришло ей время во исполнение извечного закона природы отложить где-нибудь в листве свои личинки? Либо просто ей хотелось искупаться в золотых лучах солнца.

— Интересно, сколько дней может лесной клоп прожить без пищи? — спросил я себя на четвертый или пятый день и тут же почувствовал, что за внешней жестокостью этих слов таятся первые угрызения совести.

— И ведь мало того, что голодна… — рассуждал я сам с собой на следующий день. — Но находиться круглые сутки в непрестанном движении, с утра до вечера, под палящим солнцем — как тут не испытывать жажды? Ей, должно быть, ужасно хочется пить… Бедняжка!

День за днем я постепенно сдавался…

— А что, в сущности, такого омерзительного в этой козявке? — спросил я себя однажды, заметив, как она пытается укрыться от палящих лучей в тени оконной рамы.

Я подумал о себе — ведь и я сам также прятался вчера в овраге от американских бомбардировщиков.

— Эта букашечка, по крайней мере с виду, совершенно безобидна. Вряд ли она выводит косматых гусениц, как все эти хваленые пестрокрылые бабочки…

Она плохо пахнет?.. Но ведь она издает запах только тогда, когда ей угрожает опасность. Если б не это, все ее беззащитное племя за одно только лето исчезло бы с лица земли!

И кроме того, этот запах неприятен для моего извращенного обоняния, а для нежных букашечьих хоботков он, быть может, кажется благоуханием?

В мире людей к серовато-зеленому насекомому относятся с отвращением, но — кто знает? — быть может, в мире насекомых это образец доброты, певец прекрасного или проповедник нравственного усовершенствования среди оводов и ос.

Досужие мои шутки незаметно вылились в череду нерадостных мыслей.