Упрямцы

Казалось бы, в этот момент пути Ирки и Клавдюшкина, нечаянно столкнувшиеся на мгновение, снова начали медленно, но неумолимо расходиться в разные стороны…

Ирка состояла сплошь из вихров, веснушек и ехидства. Она не просто была остра на язык, её языком можно было резать металл и плавить камень. Вихры – каштановые, дикие, всегда были настроены против. Из принципа. Стояли насмерть. С ними можно было либо смириться, либо снять под ноль, что Ирка периодически и грозилась сделать. Веснушки же были крошечными, тёмно-коричневыми и очень интеллигентными. Собственно, они – это всё, что было интеллигентного в Ирке.

В отличие от Клавдюшкина у Ирки не было ни мамы, ни бабушки. Ирка с самого детства жила с папой. Папа воспитывал её сообразно с тем, как в его представлении выглядели гипотетические воспитанные девочки. Баловал, как умел. Иркины Аленькие цветочки принимали причудливые формы, часто хищные и плотоядные – дочкин террариум был предметом жгучей зависти городского зоопарка. Ирка клянчила анаконду, папа возражал, что такому зверю нужны вода, простор и движение, а у них дома уже есть один зверь, которому нужны простор и движение – и это папа.

К двадцати пяти годам Ирка умела вполне сносно стрелять – из духовой трубки, рогатки, пращи, воздушки и папиного пистолета, в том числе и по движущейся мишени, неплохо читала следы, метала ножи и дротики. Говорила на языке зверей – могла заклясть кобру, переубедить барана, взглядом и парой слов вернуть любой пьяной скотине человеческий облик. Однажды папа случайно забыл её одну на даче и уехал в командировку. Пятиклашка Ирка решила, что папа подарил ей праздник. Неделю выживала по принципу «богаты, чем Бог послал», добрый Бог послал чай в пакетиках, воду в колонке, плохо огороженные огороды вокруг и гостеприимную соседку.

Мастерски мухлевала в карты. Изобретательно материлась. Случись война, иметь на своей стороне одну Ирку было бы если не полезнее, то точно веселее, чем десяток половозрелых мужчин-айтишников с виртуальным БФГ наперевес. Ирка с реальной рогаткой была куда убедительнее.

При всей своей нечеловеческой крутости Ирка была потомственной женщиной – визжала и лезла на стол при виде мыши (кормление той части Иркиного террариума, в чей рацион входили мыши, автоматически легло на папины широкие плечи. Вместо анаконды), падала в обморок при виде крови, и в тяжелые армейские ботинки или кроссовки носила розовые носочки с единорогами. Природа иногда приходила и брала своё.

Глава 4

Из прострации Клавдюшкина выдернул стук в дверь. Всем своим естеством он устремился на звук, уже рисуя в воображении вернувшуюся Ирку, но вчерашний кофе сработал как агент «оранж» в джунглях Вьетнама – верхний слой Клавдюшкина под его воздействием уже осыпался, а открывшаяся нежная мякоть была ещё очень ранима. Поэтому вместо того, чтобы метнуться к двери одним прыжком, как гордый гепард, пришлось позорно скакать хромым козликом. Не удосужившись заглянуть в глазок, Клавдюшкин рванул дверь на себя.

За дверью обнаружился здоровенный хмурый амбал.

– Григорий, – представился амбал, и, подвинув Клавдюшкина плечом, прошёл мимо него в квартиру.

– Иван, – запоздало ответил на приветствие Клавдюшкин.

– Иван, значит. Ну что ж, хорошо, – амбал окинул два метра Клавдюшкина оценивающим взглядом и угнездился в том кресле, которое вчера занимала Ирка, – ну, рассказывай… Иван.

Всё это очень, очень странно, – решил Клавдюшкин и судорожно сглотнул – воздух, вдруг ставший плотным и тягучим, застрял где-то в трахее по пути к лёгким и напрочь отказывался двигаться дальше. Вся Клавдюшкинская безмятежная, стратегически правильная и тактически безрисковая жизнь, начиная со школы и заканчивая вечером вчерашнего безумного дня, внезапно оформилась в прозу и неостановимым потоком слов выплеснулась прямо на вежливо слушавшего амбала. Рассказывал экспрессивно, помогая себе жестами и мимикой. Вскакивал. Махал в воздухе руками. Падал на стул. Морщился. Вскакивал опять. Постепенно слова закончились. Всё энергичное действо уложилось минут в десять, из которых больше половины времени и эмоций заняло описание событий вчерашнего дня.

Амбал рассматривал Клавдюшкина, как скелет какого-то редкого, давно вымершего динозавра, – абсолютно бесстрастно. Только его левая бровь, влезшая на лоб чуть выше правой, выдавала способность испытывать эмоции.

Клавдюшкин, не желая умирать раньше смерти, собрался с духом и поинтересовался:

– Григорий… Ээээ…

– Петрович, – подсказал амбал.

– Григорий Петрович, а скажите, пожалуйста, вы, собственно, кто?

– Я – отец, – сказал немногословный Иркин папа, серьёзный учёный, немножко военный (потому что военные бывшими не бывают) и очень добрый в душе человек, и протянул Клавдюшкину руку, которую тот машинально пожал.

Григорий Петрович, как настоящий отец девочки, не знал, чего он боится больше, что его дочь не встретит своё счастье, или что встретит. Даже анаконда в качестве домашнего питомца пугала Григория меньше, чем потенциальный жених.