Ураган

— Ну это ты напрасно надеялся, тут я никому потачки не даю. Бери в лавке что хочешь, а настал срок — плати. Не можешь — тащи вещи. Как живот подведет с голодухи, так ко мне бежите, пятки лижете, и святой-то я, и такой, и сякой… а как платить — гавкаете, будто собаки. Тут недавно один, не знаю, как его звать, разорался, меня, дескать, они первого повесят на столбе.

Крестьянин вышел, не сказав ни слова. Но дядюшка Чичигуо никак не мог успокоиться:

— Повесить хотят… Меня! Почему же не управляющего? Нашли козла отпущения! Я человек маленький. Конечно, устроено ловко, сколько б они ни заработали, все у них отбирают. А кто? Вы! — Длинным узловатым пальцем лавочник ткнул в Уокера. — Идете на всякие хитрости, лишь бы побольше из них выжать. И не стыдно, миллионами ворочаете, а занимаетесь такими делами, ночью орали под окном, грозились шкуру с меня содрать… сволочи… Кстати вы пришли, мистер Эрни, вас они тоже включили в список, вот мы с вами вместе и будем висеть, как гроздь бананов, пока ястребы нами не займутся!

— Меня-то за что?

— За баб. У вас больше жен, чем у султана в гареме. Они шестерых таких собираются на тот свет отправить, начнут с вас, потом чоло[20] Сифуэнтеса, дона Медардо, мистера Абернеси и еще этого, они его называют Минор, он тоже очень до баб охочий.

Он засмеялся. От Уокера пахло виски, и лавочник жадно принюхивался, дышал в самое его лицо, так что волосы на лбу Уокера шевелились.

— Хи-хи, Риппи тоже в их списке, и сеньор Андраде или Андрадес, что ли, как его там, и сам дон Хуанчо Монхе. В столице вы можете получить прощенье, придет святая неделя, устроите процессию, напялите капюшоны, и господь бог простит вам все ваши мерзости. Ну а здесь дело другое, того и гляди гроза начнется, по всему побережью пойдет, уж я знаю, лавочник — он вроде барометра… Никто платить не хочет… сукины дети… вот вы сейчас сами видели… этот самый был аккуратный, как пройдет неделя, так и тащит какую ни на есть вещь в счет долга. Конечно, мне от такой платы тошно, но ему-то еще тошней… А теперь вот совсем не платят, пугаешь их, уговариваешь и так и эдак…

Снаружи яростно палило белое полуденное солнце, но в лавке было прохладно, полутемно, как в туннеле. Крысы без конца перебегали от одной стены к другой, будто качались маятники с блестящими глазками. Волоча огромную шляпу, вошел надсмотрщик, тишина лавки наполнилась звоном шпор.

— Проклятье, никого я не уговорил. Все поднялись, даже индейцы, уж на что были тихие, и те.

Лавочник и Эрни Уокер молчали.

— Не работают, ничего не делают, — продолжал надсмотрщик. — Как все равно мертвые, с места не сдвинешь. Или пьяные… глядят грустными глазами и не шевелятся. Напились, видно. Пьяница, он вроде как уродец в бутылке со спиртом, а вы, мистер, в бутылке с виски.

Эрни Уокер сердито покосился на надсмотрщика. Лавочник спросил, зачем он явился.

— Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили…[21] И не работают… Началось…

Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал, как маленький.

— Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном переворачивают, а меня не найдут…

— Она в больнице, Сарахобальда-то, — сказал надсмотрщик, — бедняга, котлету из нее сделали.

Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо, поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как старая грязная тряпка.

Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу, опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями… На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках изумрудно-зеленые жабы… Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол… Какой-то одноглазый сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. «Запачкаешься кровью, могут, пожалуй, притянуть к ответу… — подумал кривой, — но либо делать добро до конца, либо совсем не делать». И он явился в больницу, волоча на себе Сарахобальду.

Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами.

— А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои штучки, — сказал он, увидев Сарахобальду, — да еще что за штучки-то… верно, с каким-нибудь негром… Эти старухи только того и ждут, как бы взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу… — Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на врача.

Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов какие-то блестящие инструменты.

Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался — разглядел хорошенько Сарахобальду, какая она есть.