Урал улыбается

Клеопатре Петровне, в прошлом доярке, а ныне пенсионерке, известной в селе под именем «бабушка Клепа», выписали в правлении машину дров. Обещали сегодня же и привезти. Но дрова надо пилить, и бабушка поделилась этой заботой со своим двоюродным внуком Васей, колхозным плотником.

— Не бойсь, бабуся, — сказал Василий. — Бутылочка — и дело в шляпе.

— Пензию я, чай, получаю, — сказала бабушка гордо и пошла в магазин.

Алюминиевую пробку-крышечку Вася сгрыз зубом. Потом он налил себе стакан и сказал тост:

— С почином!

После второго стакана Вася позволил себе монолог:

— Ты, бабушка Клепа, по своей отсталости думаешь, наверное, что мы будем пилить дрова обыкновенной пилой: «Эй, кума!» — «Ась?» — «Тяни!..» Это прошлый век. Надо достать мотопилу «Дружба». Ж-ж-жих — и дров как не бывало. Но пила — у Петьки. Я могу сбегать за ним, но…

Бабушка снова пошла в магазин.

Когда она вернулась, в избе уже приятно пахло бензином, а пила «Дружба» поблескивала в углу эмалевой краской. За столом рядом с Василием сидел тракторист Петр. Впрочем, бабушка знала его не столько как механизатора, сколько как деревенского «фулюгана», который прошлым летом загнал зазевавшуюся корову в правление колхоза, где она и ночевала на диване в кабинете главного агронома.

— Поможем бабушке, — сказал Василий, вгрызаясь зубом в крышечку новой бутылки.

Петр откровенно сглотнул слюну.

Василий закрыл глаза и запел:

И на сердце болит,
И под сердцем болит,
Сидит миленький на карточке
Ничо не говорит.

Петр сказал:

— Механизм на ходу, бабушка. Будьте надежны. Вот только бензина нет. Надо бы у шофера Мишки…

По дороге из магазина бабушка Клепа зашла к шоферу Михаилу Сарафанову, двадцатитрехлетнему парню, щуплому и ушастому, по прозвищу «Миша, спаси меня!». Раньше он работал мотористом спасательного катера на реке. У Миши сидел, перебирая планки расписной гармони, бригадир овощеводов Филипп Краснопольский, более известный в селе, как «Филя-гармонист».

Узнав в чем дело, Филя воскликнул:

— Бабушка, не сомневайся!

С музыкой дело пошло веселее. Под музыку можно обойтись без тоста и хруст капустный не так оскорбляет слух.

Пришла жена Василия Зойка.

— Помогать дрова хотят, — объяснила бабушка, показывая на Василия, неподвижно лежащего вдоль стены.

— Вижу, — сказала Зойка.

Налили и ей.

На музыку зашли двое Нефедьевых, отец и сын, соседи.

Скоро они уже пели вместе со всеми:

Один любил крестьянку,
Другой любил княжну,
А третий — молодую
Охотника жену…

Все старались петь такими высокими голосами, какие трезвому человеку и не снились. Только тракторист Петя что-то плошал. Он открывал и закрывал рот, но никто ничего не слышал. По-видимому, ему, как реактивному самолету, удалось преодолеть звуковой барьер, и песня его была уже здесь, а звук до нас еще не дошел.

Когда бабушка вернулась из очередного рейса в магазин, она с трудом протиснулась в дверь: число ее помощников возросло еще человек на пятнадцать. Посреди избы Зойка с «Мишей, спаси меня!» и две другие незнакомые пары под гармонь выдавали гибрид твиста с заморозовской топотухой.

После танца тракторист Петя хотел бить Филю-гармониста. Да Нефедьев-сын так сдавил его в объятиях, что конфликт исчерпался сам собой. Однако Зойка еще долго визжала.

За шумом никто не слыхал, как во двор въехал самосвал и сбросил у сарая большую кучу ровно распиленных чурок.

Шоферу долго пришлось стучаться в окно:

— Бабушка, иди распишись.

Бабушка вышла во двор и обомлела:

— Пиленые дрова, что ли?

— Пенсионерам всем так возим.

Бабушка бросилась к гостям:

— Дрова-то пиленые. Может, переколоть их тогда?

Но очнувшийся от тяжелого сна двоюродный внук ее, Вася, сказал:

— В один день и пилить, и рубить — поясница отстанет. Ты уж, бабушка Клепа, пригласи нас в другой раз.

И вся компания, высыпав на улицу, грянула оптимистическую:

Верю я: все равно
Ветер тучки разгонит…

— Бабушка Клепа гуляет! — говорили в селе.

Анатолий Козлов

— Ходы будем записывать? — спросил он.

— Мне все равно, — сказал я.

— Ваши черные, — сказал он. — Мой ход…

— Черные так черные.

Он сходил пешкой. Я тоже пешкой. Он многозначительно потянулся к слону.

— Ход, который в начале века привел Ласкера к поражению, — сказал я.

Его рука повисла над конем.

— Алехин так не делал, — заметил я.

Он задумался.

Потом я ему объяснил, что гроссмейстер Котов никогда третьим ходом не двигал ферзя.

— Касабланка из-за этого лишился шахматной короны, — напомнил ему я, когда он решил с черной клетки переставить пешку на белую.

— Капабланка, — поправил он и сдался. — Еще партию?

— Все равно, — сказал я, так как мне действительно было все равно: я не умел играть в шахматы. Единственное, что меня связывало с ними, это прочитанные книги о великих игроках.

Игорь Тарабукин

На действительность нашу Фома осерчал,

Пишет жалобы нынче без счету.

Дело в том, что повсюду он должность искал,

А ему предлагали… работу!

Нет ничего яснее в мире,