Урамбо<br />(Избранные произведения. Том II)

Иногда были письма. Часто Шеломин подолгу не разрывал розовых, сине-серых и белых конвертов: так странно было читать. Письма матери были тревогой. О чем? Разве можно бояться, дойдя до пределов, ведомых ему? Шеломин улыбался. Отвечая, тщательно подбирал слова, проводил долгие часы, изобретая светлую успокоительную ложь. Письма Нади, спокойные, эпические, о каких-то мелочах, были на самом деле, музыкой, Лунной сонатой. С ними, как с невидимой скрипкой, хорошо грезить, исчезать в светозарных, тончайших лучах… Письма товарищей были редки. Петя Правдин добросовестно писал об университете, о сходках, о фараонах, неизменно украшавших простенки окон длиннейшего коридора, о призыве первокурсников и о своем намерении поступить в какое-нибудь военно-техническое училище, с самым продолжительным курсом, чтобы соединить «приятное с полезным». Только раз письмо пьянчуги Рубанова, его славного тезки, смутно и мучительно взволновало Шеломина. Письмо было измазано военной цензурой. Все же Шеломин разобрал, что резолюции немецких социал-демократов доконали беднягу. В штабе справлялись о его благонадежности…

— Das Kapital… — скороговоркой напомнил услужливый гномик, в далекой полутемной клеточке мозга…

У мертвого казака приказ — в окоп. Слова команды, как ругань. Шеломин шел нагнувшись. За ним, друг за другом, сороконожкой — взвод. Поблекшие травы хранили чистые брызги. Взрывы стали ближе. Поле — стальное и сияющее. Его мелкая жизнь однообразно катилась мимо. Невидимый смычок затрепетал, озлился. Вдруг, очень близко:

— Тью-у!..

Это она, знакомая, распущенная старуха — смерть. Шеломин видит: под кустом орешника большая тощая собака грызет полусгнивший труп. Шеломин выстрелил, собака исчезла. А в мозгу застряло. Откуда это?

«Благословенно господне имя!
Пси и человецы
Единое в свирепстве и уме»…

И долго в пустой голове выстукивал кровавый пульс:

— Пси и человецы… пси и человецы… единое…

На войне к нему часто привязывалось что-нибудь.

Стертые ноги должны двигаться. Их не забудешь. В окопе, в жидкой грязи, в тяжелых сапогах чокает грязная теплая сырость. И опять надо двигаться, чтобы не застыть. В сраженьи, когда плоти нет, когда до боли накаляются винтовки, — легче.

Немцы сделали ленивую попытку перейти в наступление. Не выдержали и притаились. Между линиями осталось шестнадцать мертвых. Один — в каске.

Тогда Шеломин вспомнил: полковник обещал командировку в Петроград; а каски все еще нет.

«Надо самому достать. Не покупать же!»

Шеломин подошел к пулеметчику, рябому татарину. Как всегда, грубо и бодро, сказал:

— Крой, Акчембетов! Чтоб ни один черт носу не высунул!

А сам, не думая, — главное, не думать, — под колючую проволку.

Быстр ветер пулемета.

— В-в-в-в-в…в!

И смолк.

Хороший Акчембетов первый номер, лучше не найти; а вдруг вот «максимка» — бах, бах и застрял. Никогда такого не бывало.

— Ах ана..! — смотрит Якчембетов, вдоль дула — тонкая, тонкая трещина.

Это был один из пулеметов м-ра Грэди.

— «Пси и человецы… пси и человецы… единое…»

М-р Грэди, Надя, Александров и Вера, за узорным столиком, ели необыкновенные блюда, пили вино. Кружились головы. Слушали, не слыша, шансонетки, смотрели на танцовщиц, англичанин восклицал: «Hash!» и «by Jove!»

Александров спрашивал:

— Мистер, вы умеете выражаться по-русски?

Англичанин отвечал.

— Да, нем-ножка.

Потом катались по «американским горам», падали, теряя вес, Надя кричала. М-р Грэди увлек ее в «замок ужасов», где вращались стены, кривились зеркала, проваливался пол и, наконец, невидимый пропеллер поднял Надину юбку.

— Ну, этот номер чересчур американский! — заявила она.

— Чересчур американский! — ликовал м-р Грэди.

Он успел заметить длинные черные чулки с тесемочками и розовую гладкую кожу выше колен.

У выхода пьяный ободранный студент протянул руку. М-р Грэди сказал: «Пшел!» Надя узнала студента и, закрывшись улыбками, попросила: «Give him, please…» Англичанин дал двугривенный. Потухшие глаза бродяги блеснули страстью и гневом. Это был Анатолий Рубанов.

М-р Грэди отвез сначала Веру и Александрова, потом держал мягкую Надину руку и наслаждался тем, что, без всякого риска быть понятым, говорил девушке такие вещи, каких не говорил даже Бетси. Надя смутно волновалась и ждала. М-р Грэди решил сделать предложение. Это было безопаснее, чем даже в Африке: он объяснит ей, что такое «свитхарт».

«Какие чудесные, полные ноги!» — записал он в своей особой записной книжке.

На другой день Надя была у Веры Степановой.

— Милая, — сказала она, — напиши мне письмо. Я не могу.

И села, покраснев.

— Кому же?

— Толе.

Отец Веры был преподавателем словесности. Она славилась всякого рода литературными произведениями.

М-р Грэди обещал подарить Наде каску.

Шеломин взял каску и, почти выпрямившись, радостный, пошел назад.

Поздней осенью, в полях, воздух чистый, холодный и влажный. Вдруг воздух стал жестким, застрял в груди…