Уран

— Мне хочется, чтобы вы знали, что за личность ваш коллега, — обратился он к ним. — Сегодняшнее утро он начал с того, что за стойкой моего кафе пригрозил смертью одному человеку и оскорбил другого, почтенного учителя коллежа. Я, разумеется, не мог стерпеть того, чтобы у меня в кафе кто-то взялся вершить самосуд, и аккуратно, не причинив ему никакого вреда, поставил его на место. В отместку он побежал в жандармерию и донес на меня, будто я, видите ли, прячу у себя некоего Максима Делько — ну, вы знаете, того немецкого прихвостня. Якобы вчера вечером он видел, как тот бродит у моего кафе, а утром еще и заметил его у меня на кухне. А рассчитывал ваш коллега Рошар на то, что жандармы, заявившись ко мне искать газетчика, наткнутся на горы припасов для черного рынка. Да только он и тут обмишурился, потому что Леопольд и черный рынок, должен вам заявить, не имеют между собой ничего общего. В конце концов он сам во всем признался. И теперь мы закончим объясняться в жандармерии. Что вы на это скажете?

Он расхохотался и, видя, что железнодорожники и шоферы никак не отреагировали на его слова, смущенные присутствием Рошара, увлек его за собой наружу. Но вместо того чтобы удалиться, он остался со своим пленником на террасе, подле открытой двери, и минуту спустя до обоих донесся грянувший в зале дружный смех.

— Приятно послушать, как люди веселятся, — сказал Леопольд. — Такой случай выпадает нечасто.

Рошар вскипел и разразился бранью, но на Леопольда это не произвело ни малейшего впечатления.

— Давай-давай, дери глотку, парень. Можно и посильнее. Тебе это на пользу, а мне без вреда.

Пришлось Рошару плестись за кабатчиком. Была минута, когда он чуть было не расплакался, притом что еще и не подозревал об истинных намерениях Леопольда. А тот решил добиться ни много ни мало исключения его из коммунистической партии. На Рошара, рассуждал он, там и так уже смотрят косо из-за его излишней нахрапистости и неуместного рвения. Это он вырвал глаза у милисьена[4]. Тогда, в горячке первых дней Освобождения, идея выглядела недурной. Потом воспоминание об этом становилось все тягостней, и на истязателя, пока воздерживаясь от открытых попреков, начали поглядывать с неодобрением, а то и с презрением. Генё, к примеру, не подавал ему руки. А Рошар и после этого то и дело напоминал о себе дикими выходками, сквернословием, леденящими душу угрозами и самоуправством. На первый взгляд все это исходило как бы лично от него, но в действительности прикрывалось его политической принадлежностью — она развязывала ему руки и вселяла уверенность в безнаказанности. Особое неудовольствие партии вызвал его последний подвиг. С помощью двух своих приятелей, один из которых также был коммунистом, он выселил семью Жакленов из их квартиры и завладел ею сам, выкинув их мебель на тротуар. Жаклены, мелкие коммерческие служащие, насквозь пропитанные мелкобуржуазным духом, сами по себе никакого интереса не представляли, но их изгнание наделало в городе шуму, и люди стали шушукаться: дескать, коммунисты, поправ все законы, выбросили несчастную семью на мостовую.

Из разговоров, слышанных за стойкой, Леопольд достаточно хорошо представлял себе настроения, царившие в местном отделении компартии по поводу Рошара. Он с полным основанием мог рассчитывать на то, что история с обыском, если потрудиться и довести ее до всех и каждого, переполнит чашу. Прежде всего позорным будет сам факт, что коммуниста Рошара силком провели через весь Блемон, демонстрируя его горожанам как автора заведомо ложного доноса. Но самым серьезным поводом для исключения окажется политический характер доноса. Боец партии не имеет права, не испросив на то ее согласия, раскручивать маховик обвинения против кого бы то ни было в таком преступлении, как коллаборационизм. Тут не может быть ни ошибок, ни извинений. В таком маленьком городке, как Блемон, да еще против столь известного, если не сказать популярного, человека этот выпад будет расценен как злоупотребление авторитетом партии. Леопольд был уверен, что дело в шляпе. Им руководило не столько чувство мести, сколько забота о собственной безопасности: исключенный из партии, низведенный до уровня простого смертного, Рошар станет всего-навсего безобидным горлопаном, если не того меньше.

По пути в жандармерию кабатчик останавливался раз десять, чтобы показать доносчика знакомым и рассказать свою историю. Дважды ему удалось даже собрать небольшую толпу.

В жандармерии, куда он добрался в двенадцатом часу, его встретил тот самый бригадир, который делал у него обыск. Увидев повисшего у него на руке Рошара, жандарм быстренько смекнул, в чем дело, и повел себя сдержанно, почти безразлично.

— Вот он, человек, который на меня донес. Видите, мы с ним успели подружиться. Он не хочет со мною расставаться и привел меня сюда, чтобы заявить, что все его россказни о Максиме Делько, который якобы бродил перед моими окнами, а потом сидел у меня в кухне, высосаны из пальца.

— Позвольте, — сказал Рошар, слегка воспрявший духом, — это вовсе не так.