Уран

Госпожа Аршамбо схватила пунцовую от стыда дочь за руку и утащила ее из комнаты, дабы оградить от речей отца. Оставшись один, тот сделал несколько шагов по столовой, где нагромождение мебели едва позволяло пройти, и взял с кровати газету, которую, впрочем, тотчас отложил. Переступив через банкетку, он протиснулся в узкую щель между книжным шкафом и комодом, почти загородившими подступы к застекленной двери, и выбрался на балкон. Там развернуться было тоже особенно негде — из-за больших глиняных горшков, наполненных всякой ненужной рухлядью, повыбрасывать которую все не хватало духу. Облокотившись на балюстраду, Аршамбо задумался. Теперь он уже сожалел о вырвавшихся у него обидных словах. Глупо и совершенно бесполезно. Конечно, Мари-Анн должна была сообразить, что этот выпад — всего лишь шутка, нарочитое преувеличение, явно рассчитанное на то, чтобы его опровергли. Так, по крайней мере, он сам это понимал. Однако по размышлении ему стало казаться, что его слова содержали немалую долю правды и уж, во всяком случае, верно передавали то довольно-таки скверное настроение, которое не впервые накатывало на него в часы досуга. Нет, это не шутка. Тем более что Аршамбо отнюдь не был любителем парадоксов — напротив, он принадлежал к тем честным и осторожным умам, которые скептически относятся ко всякого рода изысканным построениям и в первую очередь — к своим собственным.

Не имея привычки к долгому самоуглублению, он зевнул и устремил рассеянный взор на окружающий пейзаж. Еще год назад вид с балкона ограничивали здания, высившиеся по другую сторону улицы Главной, а теперь взгляду беспрепятственно открывались окрестные леса и поля — поверх нагромождений битого камня и постепенно рассыпающихся остатков стен. Некогда все это являло собою самые населенные кварталы Блемона. Маленькие улочки уже затерялись в хаосе, но крупные городские артерии еще прослеживались в рядах бутовых глыб. Небольшая площадь Агю довольно легко узнавалась по четырем чудом сохранившимся липам, украшавшим ее прежде. Позади развалин особняка д’Уи, которые похоронили под собой старую маркизу, также осталась нетронутой кучка деревьев. Вдоль улицы Парижа выросли несколько бараков, выкрашенных вперемежку в зеленый и коричневый цвета, и строились другие. На расчищенных участках уже зазеленела трава, и колючий кустарник и чертополох там и сям завоевывали руины. Под полуденным солнцем среди камней и хлама сверкали консервные банки. Еще не облагороженный налетом времени, пустырь своим заброшенным, унылым видом нагонял тоску.

Аршамбо всякий раз заново удивлялся, до чего же близко оказались окружающие город луга и леса и до чего же мало разоренное пространство, на котором некогда обитали четыре тысячи человек, добрых три четверти населения Блемона. Привыкший на протяжении полутора десятков лет видеть дома напротив, он иногда забывал, что их уже нет, и, выходя на балкон, испытывал легкое потрясение. До ближних лугов и полей, раскинувшихся на краю обрыва, который метров на тридцать возвышался над разрушенными кварталами, было рукой подать, так что Аршамбо частенько казалось, будто он живет на лоне природы, на ферме, а двором ее служит лежащий в руинах город. Далее тянулись бескрайние поля, рассекаемые лишь дорогой и рекой. Справа, примерно в километре, у национальной автострады, взгляду открывался завод. С балкона Аршамбо были видны разделенные воротами два здания красного кирпича — корпус коммерческих служб и административный, где сам он занимал кабинет инженера. Завод, на котором трудились шестьсот рабочих, остался невредим. Недавно на нем возобновили работу, прерванную в последние месяцы оккупации, и это удержало в городе значительную часть жителей. Если бы не эта работа, они неизбежно разъехались бы.