Уран

Признание кабатчика — свидетельство его искренности — привело адвоката в прекрасное расположение духа. Фигура его клиента, и без того представлявшаяся ему монументом города Блемона, теперь обретала еще и заметное своеобразие. Мегрен почувствовал, что проникается все большей симпатией к этой расиновской горилле, способной как откусывать зубами горло бутылки, так и упиваться меланхолией Андромахи. Встретившись еще с несколькими клиентами, он покинул тюрьму и к четырем часам добрался до большого перекрестка, где национальная автострада пересекала линию раздела между разрушенной и уцелевшей частями города.

XV

Из «Золотого яблока», где только что закончился урок латыни молодого учителя Журдана, выходили первоклассники. Трое из них, среди которых был и Пьер Аршамбо, устроились на террасе заведения, и проходивший мимо мэтр Мегрен оказался невольным свидетелем их разговора.

— Ты по-прежнему спишь с хозяином? — спросил один из троицы у молоденькой служанки, которая подошла к ним принять заказ.

— И тебе не противно, с сорокалетним-то стариком? — поинтересовался Пьер Аршамбо.

— Надеюсь, ты хоть заставляешь его раскошелиться, — сказал третий.

Маленькая служаночка с печальными глазами и негодующе поджатыми губами старалась держаться подальше, чтобы избежать возможных посягательств, и делала вид, что не слышит. Вспоминая о собственной юности, Мегрен счел нелишним отметить, что лично он никогда не был таким невоздержанным и грубым, но обобщать не стал. Память подсказала ему, что Монгла, бывший его однокашник, зачастую весьма некрасиво вел себя по отношению к их сверстницам. Да и сам он, Мегрен, не всегда бывал безупречен. Быть может, разрыв между поколениями проявляется не столько в содержании, сколько в форме. Например, Монгла в семнадцать лет забирался на чердак и через слуховые оконца, выходившие в сад обители сестер Святого Карла, пачками разбрасывал непристойные открытки.

Другие кафе города — «Прогресс», «Мир», «Коммерция», «Республика», «У Дюпрэ» — в этот час тоже выпускали на волю учеников и учителей. Журдан повстречал двоих своих коллег и остановился с ними на краю тротуара. Увидев, что к этой группе присоединился и учитель Дидье, Мегрен не устоял перед искушением подойти и поговорить с ним о Леопольде. Кроме Ватрена и Дидье, преданных друзей кабатчика, там был Фромантен, учитель истории, социалист, который, конечно же, не упустит случая проехаться по адресу компартии. Они с Журданом ненавидели друг друга, но стремились к общению ради удовольствия лишний раз сцепиться.

— Господин Дидье, — сказал адвокат, — я принес вам вести о вашем лучшем ученике, больше других заслуживающем похвальной грамоты. Я имею в виду Леопольда. Известно ли вам, что наш кабатчик извлек из ваших уроков немалую пользу и теперь знает Расина назубок? Только что в тюрьме он продекламировал мне длинный пассаж из «Андромахи», да так проникновенно, что я чуть не прослезился.

— Бедняга Леопольд, добрая душа, — вздохнул Дидье, — за что ему такая планида? Ну и как он там?

— Плохо. Вы только представьте себе: человек выпивал ежедневно самое малое двенадцать литров белого, а тут сразу как отрубило. Боюсь, как бы он не угодил в психушку.

Жалость-то какая! — воскликнул Дидье. — Такой честный человек.

— Леопольд — восхитительное, очаровательное создание, — подхватил Ватрен. — Незаурядная личность!

— Единственная достопримечательность Блемона, — поддакнул адвокат, — и ту не пощадила война.

Молодой учитель Журдан, иронически поджав губы, хранил молчание. Как истинный марксист, он презирал всякого рода достопримечательности, считая их цветными заплатками на рубище народной нищеты. Фромантен из тех же соображений тоже с величайшим пренебрежением относился ко всяким оригиналам и чудакам. Ему, приверженцу генеральных линий, схем и общих мест, очень не хотелось бы, чтобы его заподозрили в интересе к какому-то там Леопольду.

— Смею вас заверить, — сказал он, — что лично я ни в коей мере не разделяю восторга некоторых по отношению к этому Квазимодо, погрязшему в алкоголизме. Похоже, эстетствующая часть буржуазии падка на все безобразное. Замечу мимоходом: если данный факт и имеет какое-то значение в моих глазах, то лишь как характерный симптом. Для меня господин Леопольд — просто-напросто человек и гражданин, и вот в этом-то двойном качестве он и снискал мои симпатии из-за учиненной над ним несправедливости. Скажу не раздумывая, что заключение под стражу этого ни в чем не повинного гражданина, предпринятое в бог знает каких сомнительных целях, наполняет меня возмущением и негодованием.

Тут учитель Фромантен оглядел собеседников, теребя свою квадратную черную бородку, и, устремив пристальный взгляд на коллегу Журдана, продолжал: