Уран

Учитель не понял и даже не услышал вопроса. Ватрен взял Максима Делько под руку и сказал ему, увлекая к двери:

— Мой дорогой друг, не задерживайтесь. Вы же знаете, что в семь часов вас ждет машина.

— Верно. Я и забыл. Простите меня за то, что я так отвратительно вел себя.

— Да что вы, все было блестяще. Главное, не забудьте навестить меня, когда будете снова проезжать через Блемон. Ваша шляпа в столовой.

Аршамбо начал понимать. И все же на душе у него было еще неспокойно.

— Что это за фанфарон? — спросил Журдан, когда Делько вышел. — Настоящий апологет нацизма.

— Это очень спокойный юноша, но вы так привыкли задирать людей, что они вынуждены обороняться.

— Да вы хоть слышали, что он говорил? «Очень жаль, что немцы не выиграли войну». Это его собственные слова.

— Что же вы хотите, раз уж он так считает, то достойно лишь похвалы, что он высказал свое мнение честно. Такое не часто встречается.

Журдан не унимался, продолжая клеймить фашиста, и Ватрен с притворной наивностью спросил:

— Вы считаете, он был неискренен?

На сей раз Журдан пожал плечами и, решив, что незачем метать бисер перед свиньями, умолк. В надежде разрядить обстановку Аршамбо попытался перевести разговор на предстоящие экзамены на бакалавра и шансы своего сына, но безуспешно. Учитель-коммунист не пожелал сменить гнев на милость. Довольно сухо попрощавшись, он ушел к Генё.

— Здорово же я перепугался, — сказал Аршамбо Ватрену. — Когда вошел, то решил, что нам крышка.

— Я тоже так подумал, когда в дверь ввалился Журдан. Сразу-то не сообразил, что Делько для него — просто незнакомец. Я так растерялся, что, представляя их друг другу, промямлил нечто невразумительное. Это-то нас и спасло.

— Ваш коллега вошел не постучавшись? — спросил Аршамбо, чтобы оценить, сколь велика грозящая опасность.

— Он постучал, а я ответил: «Войдите», думая, что это вы. Наверняка он стучал и в дверь столовой, и только потом, когда ему никто не ответил, прошел к моей комнате.

— Видите, как это опасно. Мы ежесекундно находимся во власти случая.

Ватрен промолчал, и Аршамбо продолжил:

— Он здесь уже две недели, а до меня только сейчас дошло, что мы не только не предприняли ничего серьезного, чтобы обеспечить его уход, но еще и привыкли к его присутствию, словно он обосновался здесь надолго.

— Признаюсь, мне его будет не хватать, — сказал учитель.

Аршамбо сел на кровать и задумался над тем, а не будет ли и ему недоставать Делько в случае его внезапного отъезда. К своему удивлению, он склонялся скорее к утвердительному ответу. Хотя Аршамбо специально над этим не задумывался, но по-прежнему не одобрял поведения журналиста в оккупации и сурово осуждал его политические взгляды. Вдобавок он не ощущал никакой симпатии к этому нервному, робкому и одержимому существу, обреченному на одиночество, обиженному на весь свет, не приспособленному к жизни неудачнику. Делько был настолько лишен обаяния, что даже достоинства его вызывали раздражение. Так, чувствовавшаяся в нем уязвленная, кровоточащая нежность вызывала неприязнь и желание, чтобы она никогда не проявилась. Подытожив свои размышления, Аршамбо понял, что по-своему привязан к беглецу, хотя и не питает к нему никакого чувства, которое могло бы объяснить сей удивительный факт.

— Этот тип вел себя как шут гороховый, — сказал он. — Больше того, я считаю, что в его положении это было просто бестактно. Он не имел права вот так, очертя голову, ввязываться в спор, который мог привести к непоправимым последствиям. Он проявил непростительное легкомыслие.

— Будьте справедливы, — возразил Ватрен, — ведь это Журдан начал, и высказывания его и впрямь были провокационны.

— Рад бы поверить, но Делько не постеснялся подлить масла в огонь. Да, кстати… Вы, как и я, это слышали. В запале он принялся кричать: «Я Делько, негодяй! Я Делько, болван!» У меня и из головы вылетело. Только бы коммунист не вспомнил этих слов! Ведь тогда он сразу все поймет.

— Успокойтесь. Ему скорее всего послышалось: «Я далеко!»