Уран

— Давайте немного порассуждаем, — сказал Генё. — Если мы превратимся в сборище мерзавцев, то, я считаю, лишимся морального права совершать революцию и даже провозглашать ее своей целью. К несчастью, есть субъекты, для которых быть коммунистом — это ремесло. Для иных это средство увильнуть от налогов, избегнуть контроля, чистки, сделать карьеру. От всех этих людей хорошего ждать не приходится, и, боюсь, когда мы наконец однажды это поймем, будет слишком поздно. В конце концов, сила партии — в таких людях, как мы, людях честных, и в самой их честности. Но как только мы начнем фабриковать лжесвидетельства, сажать невиновных за решетку под предлогом улаживания партийных дел, то с этого момента перестанем быть людьми, на которых можно положиться.

Ледьё, не желая отказываться от своей идеи, принялся с жаром ее отстаивать, доказывая своим товарищам, как гибельно бездействие для коммунистов и как бурно растет число сторонников социалистов в Блемоне. Истинный партиец не имеет права, говорил он, жертвовать в угоду своей совести высшими интересами партии; разве капиталистов когда-нибудь мучила совесть? Он находил все новые и новые аргументы, подкрепляя их ссылками на бесспорные авторитеты. Монфор, продолжая возражать, чувствовал, что в душе он колеблется и начинает понимать необходимость этой акции, по-прежнему противной его совести. Но Генё с холодным и безразличным видом воздерживался от участия в споре. Убедившись в его непреклонности, Ледьё понял, что обсуждение его идеи лучше перенести в другое место, где она имеет шансы найти сторонников.

Проводив гостей до входной двери, Генё испытал облегчение от того, что наконец остался один. На улице Ледьё, должно быть, говорит сейчас Монфору: «Генё, конечно, человек серьезный, добросовестный, хороший товарищ, но вот чего ему не хватает, так это чувства реальности». Что ж, тем хуже. Ему не впервой подвергаться нападкам за то, что он якобы чересчур осторожен, чересчур осмотрителен — статичен, если употреблять жаргон Журдана. Обычно развитие событий доказывало его, Генё, правоту. Он попытался отвлечься от этих довольно горьких мыслей и вновь обрести безоблачное настроение, владевшее им с утра. Отсутствие домашних, а в особенности жены, всегда вызывало в нем приятное чувство покоя и свободы. Сегодня к нему примешивалась душевная приподнятость от прикосновения к юному и нежному; Генё ощущал ее в себе как ласково журчащий родник. В пустоте и тишине комнаты соседство Мари-Анн чувствовалось особенно остро. Первую половину дня он провел за починкой домашней утвари, время от времени невольно устремляя взгляд на стену, отделявшую его от девушки.

Пообедав, Генё задремал за столом с газетой в руках и проснулся уже после трех часов. Ему приснилась большая промокшая птица — она ступала в зимних сумерках, где трепыхалась на ветру квитанция об уплате за жилье. Воспоминание о кошмаре улетучилось быстро, и, отправляясь на кухню, чтобы вымыть за собой посуду, Генё думал уже только о Мари-Анн. Склоненный над раковиной, он краем глаза увидел, как по коридору на лестницу прошли Аршамбо и оба Ватрена.

— Вы правы, — говорил инженер. — Будь я сейчас в вашем возрасте, я бы тоже не связывал свою дальнейшую судьбу с Францией.

В холодной воде посуда отмывалась плохо. Тарелки и приборы оставались жирными. Генё многократно повторил операцию, но так и не добился по-настоящему удовлетворительного результата. Он услышал, как открылась дверь в столовую, потом захлопнулась и снова открылась.

— Мама, ты захватила письмо тетушке Элизе? — спросила Мари-Анн.

— Его забрал твой брат, — ответила госпожа Аршамбо.

— Только бы он не забыл доклеить марку. Там не хватало еще на пятьдесят сантимов.

— Пьер наверняка об этом не подумает. Тем хуже, Элизе придется доплатить самой.

Дверь закрылась. Госпожа Аршамбо в шляпке с пером и вуалеткой прошествовала по коридору и захлопнула за собой входную дверь. При мысли о том, что он остался в квартире один на один с Мари-Анн, у Генё сладко заныло сердце: его словно коснулся перст судьбы. Посуда была вымыта, вытерта, расставлена. Маясь от безделья, он принялся бесцельно слоняться по кухне, дожидаясь прихода девушки. В воображении он рисовал ее грустной, себя — утешителем и советчиком, большим и искренним другом. Потом, сам того не желая, увидел, как сжимает ее в объятиях на кровати Марии. Не раз и не два он выходил на порог кухни и громко, изо всех сил кашлял, давая знать о своем присутствии. В конце концов возбуждение и отчаяние его достигли предела, он прошел по коридору и открыл дверь в столовую. В комнате был один Максим Делько — сидя за столом, он листал кинематографический журнал. Генё так живо заинтересовался встречей, что даже не успел испытать разочарование. Он сел напротив Делько, так что теперь их разделяла только ширина стола.

— И давно ты у Аршамбо?

— Минут пятнадцать. А тебе-то какое дело? Ты что, из полиции?

— Так значит, ты видел Аршамбо!

— Если ты инспектор, покажи удостоверение, а если всего лишь осведомитель, делай свое дело и оставь меня в покое.