Уриель Акоста

В Амстердаме еврейская община пользовалась широким самоуправлением. Все вопросы религии решали раввины, и их постановления были строго обязательны для всех членов общины. Но сама еврейская община Амстердама по своему культурному уровню и социальному составу была далеко не однородной. Выходцы из Испании и Португалии (марраны), которые теперь отбросили навязанное им католичество и перешли в иудейство, обладали богатой культурой южноевропейского Ренессанса, знали романские (и часто латинский) языки и, наоборот, не знали еврейского языка и не соблюдали строгого ритуала восточных переселенцев (ашкенази). Бывшие марраны (которые теперь назывались сефарди) составляли преимущественно богатый патрициат, в то время как раввинат по преимуществу вербовался из ашкенази. В трагедии Гуцкова типичным представителем патриция — сефарди является отец Юдифи, Манассе, а фанатиками раввинами — Сантос и Бен-Акиба.

Уриель Акоста до переселения с семьей в Амстердам учился в Коимбрском университете в Португалии; по окончании его в 1608 году у него усилились религиозные сомнения, и между 1612 и 1616 годами он тайно уехал с матерью, четырьмя братьями и сестрой в Амстердам, где перешел в иудейство. Один из братьев его скоро сделался совладельцем банка в Гамбурге, куда Уриель Акоста временно переехал; здесь им был выпущен первый его памфлет против «преданий» в еврейской религии. Затем, около 1623 года, он написал книгу против загробной жизни и бессмертия души. Так как эта книга являлась вызовом раввинам и всем верующим, то по поручению раввина против нее выступил Самуэль Дасильва (также изображенный в трагедии Гуцкова), и на основании этого ответа Акоста был подвергнут торжественному отлучению.

Приблизительно через десять лет, в 1633 году, Акоста предпринял шаги к внешнему примирению с синагогой, хотя по своим убеждениям он оставался деистом и утверждал смертность души. Но необходимо иметь в виду, как тяжело было общественное положение отлученного: его родные братья присвоили себе его средства, расстроили предполагавшийся его второй брак и т. д. Уриелю Акосте было поставлено раввинами условие: отречься от всего написанного, подвергнуться бичеванию, лечь на пороге синагоги, чтобы все переступали через его тело, а если он на все это не согласен, то ему предстоит подвергнуться так называемому великому отлучению: Акоста все же не пошел на эти унижения. Тогда началась отвратительная травля Акосты: от него с ужасом отвернулись все родные, его оплевывали на улице, против него было написано множество памфлетов и т. д. Не выдержав общественного бойкота и совершенного одиночества, он, в конце концов, вынужден был согласиться на унизительные условия отречения: его силы были уже надломлены и он вскоре после этого покончил с собой.

Уриэль Акоста описал свою судьбу в единственно дошедшей до нас книге — в автобиографии «Пример человеческой жизни»[4]. Из нее Гуцков, повидимому, и почерпнул сведения для своей трагедии (ряд фактов, установленных лишь позднее, Гуцков не мог еще знать). Как обычно, он сохраняет основную историческую и биографическую канву, но многое и изменяет, создает вымышленные образы и, как обычно, превращает своего главного героя в вечный образ протестанта, ставя его как бы над временем и пространством. Кроме того (и это относится в равной степени и к «Ричарду Сэвэджу» и «Прообразу Тартюфа») в целях концентрации драматического действия автор объединяет события и биографические факты, разделенные иногда десятилетиями друг от друга. В данной трагедии он изображает как одновременное: отлучение Акосты от синагоги, намерение его вступить в брак, попытки отречения и самоубийство и относит все эти события к гораздо более раннему возрасту своего героя.

Мы начали свое послесловие с того, что назвали «Уриель Акоста» вершиной драматургического творчества Гуцкова и «Молодой Германии». И действительно, протест против поповщины, против удушения всякой свободной мысли, всякого движения вперед, против церковно-религиозных преград, против мракобесия и ханжества — достигает здесь местами подлинного пафоса. Сцены унизительной процедуры отречения, отвратительные торгашеские махинации, прикрывающиеся под маской ортодоксии, пламенный взрыв негодования у бунтаря Акоста — свидетельствуют о значительном драматическом таланте автора. Причем Гуцков здесь в значительной степени использовал классическую немецкую драму, в частности Шиллера: «Уриель Акоста» напоминает «Дон-Карлоса» не только своими ямбами, но и своим пафосом, отличающимся положительными и отрицательными чертами пафоса маркиза Позы. Гуцков в этой трагедии сумел отделаться от искусственных ситуаций Скриба, который оказывал влияние на некоторые его пьесы, и обратился к классическим образцам: это поднимает «Уриэля Акоста», несмотря на все недостатки этой вещи, высоко над мещанской посредственностью, заполнившей — если не считать Бюхнера, Граббе и Геббеля, произведения которых почти что не ставились — немецкую сцену.