Уроборос

– Я уже весточку на Парк Культуры послал, – сказал он. – Сам понимаешь, не мог не доложить. И ответ пришел только-только: через них эти двое не проходили. Оно и понятно: поверху добирались, но ведь именно это и подозрительно. Наши на Парке будут ждать их с распростертыми объятиями, если обратно соберутся, а потом возьмут под белы рученьки и препроводят на Лубянку. Потому парня твоего…

– Нашего, – поправил Винт.

– Я в том не уверен, – проворчал Василий Петрович, – но да ладно, фиг с тобой. Нашего парня я спасаю, отправляя наверх. Там уж все от него зависеть будет. Вернется – объявим героем, нет – предадим позору и заклеймим врагом народа. Только сдается мне, от нас и поверху-то податься будет некуда: до Парка разве только. На другие ветки от нас не разгуляешься – река, мосты не в лучшем состоянии, опасностей полно. Погибнут хоть так, хоть эдак. Имеется лишь один путь: принести из Дворца Молодежи какую-нибудь фигню. Я даже обзову ее КиВиНом. И пусть живут с нами безвылазно. Сталкеры всегда при деле, и Фрунзенской очень нужны.

– Свои перевелись, что ли?

– А то сам не знаешь, что веселые и находчивые, считай, нас обескровили? Ты же рассказывал, что Ленчик вернуться хотел. Так пускай радуется – мечта осуществилась!

Вновь повисла тишина, наверное, они прервали разговор, чтобы выпить. Чайник закипел; следовало возвращаться. Люди у костра разглядывали Влада настороженно. Он уже почти отлепился от стены, когда Василий Петрович сказал:

– А про то, что существовал у меня договор с фашистами, никто на Фрунзенской не знает и, соответственно, Ленчику не выболтает. Я избавился от всех, кто подозревал, будто не просто так сирот увели.

Симонову показалось, будто он услышал, как разбивается и разлетается на куски его прежний уютный мирок. Хотя, вероятно, что-то упало и раскололось в комнатушке. Кажется, он не мог дышать и переменился в лице. Кто-то теребил его за плечо, а потом опрокинул на спину и несколько раз ударил по щекам. Прийти в себя это не помогло, но вот вдохнуть-выдохнуть, скинуть с себя чужие руки, встать и побрести, куда глаза глядят, получилось.

Ноги привели его к памятнику Фрунзе. Парень смутно помнил, что это был военный и, кажется, ученый, а может быть, и политик. Деятельность этого человека, словно нарочно, скрывалась за словами, не говорящими Симонову ничего конкретного: государственный деятель – понимай, как знаешь. Но именно рядом с памятником происходили раньше собрания. В паре шагов от бюста покачивался металлический лист, закрепленный на треноге от нивелира. Сам-то прибор пригодился для чего-то, а приспособление оставили. Когда Влад был ребенком, народ на собрания созывали с помощью этого самого листа, лупя по нему специальным деревянным молоточком или чем придется.

Кажется, Симонова окликнули, может быть, и остановить хотели, но ему было все равно. Когда-то очень давно, в прошлой или даже позапрошлой жизни, Кай объяснял ему простую истину: подслушивание не является чем-то предосудительным, если ты не собираешься делиться с кем-либо полученной информацией, а используешь ее только в своих интересах. Влад собирался сделать подлость, после которой Кай наверняка пошлет его куда подальше, а еще – глупость, потому что его попросту прикончат, и сильно повезет, если без мучений.

«Следовало бы химзу напялить, выставят же на поверхность, как есть», – мелькнула в голове мысль и пропала.

По металлическому листу парень лупил кулаками. Звуки привлекали народ. Очень скоро образовалась целая толпа. Люди смотрели на него, явно недоумевая, с чего вдруг такой шум, и зачем их отвлекли от повседневных дел. Влад повернулся к ним и принялся говорить. Он никогда не выступал перед публикой, раньше ему и в голову подобное не пришло бы, он и двух слов не связал бы. Сейчас слова находились сами, и пусть Симонов наверняка рассказывал путано, косноязычно и вовсе не так, как следовало бы по законам неведомого ему ораторского искусства, люди слушали его очень внимательно и не спешили расходиться. И почему-то никто так и не выстрелил.

Наконец, слова закончились, и Влад умолк. Народ зароптал.

– Да быть того не могло! – тотчас выкрикнул кто-то.

– Это же пропагандист.

– А ведь какой мальчик был хороший… – протянула женщина в первом ряду.

Кто-то, встав рядом и едва не задев плечом, передернул затвор автомата, а потом просто и тихо, но с легкостью перекрывая шум толпы, произнес голосом Кая:

– Любишь же ты все усложнять и сжигать мосты за собой, стажер.

Симонов моргнул. В голове прояснилось окончательно, но ни стыда, ни страха он пока не чувствовал. Эмоции умерли, а, может быть, лишь спали, готовясь накинуться на него через минуту.

– К стенке пришлых! – закричал какой-то парень, и Влад, приглядевшись, узнал в нем Егора. – Ясно же, что враги народа!

Кай, словно невзначай, заслонил напарника плечом, поднял автомат над головой и сделал два одиночных предупредительных выстрела.

– Спокойно, товарищи! Сами уйдем, – бросил он толпе, а Владу велел: – Вещи бери, я в носильщики не нанимался.