Уроборос

Симонов хмыкнул. Однозначного ответа у него не имелось. Больше всего ему хотелось повторить слова Щербина: поживем – увидим.

Не ко времени и не к месту припомнился улыбающийся Семен в полном боевом облачении. Не мог он не понимать, на какую рискованную операцию подписался. Те, кто сопровождал вторую группу, вовсе не были зелеными юнцами. Однако радовался предстоящему опасному, если не смертельному, походу Семен абсолютно искренне – как скаковой конь, застоявшийся в деннике, – участию в скачках.

Хотелось бы Владу так же: жить без оглядки и от риска приходить в восторг. Адреналин, говорят, тот еще наркотик. Но парень попросту не мог, он не понимал, каково это – срываться в бой, не помня себя и полностью отдаваясь желанию победить любой ценой. Геройство геройством, благородные порывы благородными порывами, но должна была присутствовать некая внутренняя дурь в хорошем смысле этого слова, тяга к приключениям и уверенность в себе. Ничего подобного Влад не испытывал, хотя и старался честно выполнять возложенные на него обязанности и в дозоре не только лясы точил и чаек попивал.

– Домой хочу, – сказал он честно, решив ничего не придумывать.

– Домой? – переспросил Глеб и нахмурился. – На Добрынинскую? Но там ведь делать совершенно нечего.

Влад вздохнул. Его товарищ был уроженцем именно этой станции, потому и слово «дом» воспринял соответственно, совсем не подумав, что у собеседника он другой.

– На Фрунзенскую, – ответил Симонов. – Представь себе, я все еще надеюсь на нее вернуться.

– А я думал, ты уже давно выкинул из головы эту чушь, – буркнул Глеб, почему-то расстроившись.

Влад отвечать не стал, только покачал головой.

– Ты же со сталкером в одной палатке живешь, и вообще, Винт тебя опекает, – напомнил Глеб. – Уговорил бы его проводить, раз никто из наших к красным коммунякам не ходит.

– Масло масляное, – заметил Симонов.

– В смысле? – не понял его собеседник.

– Как будто бывают белые коммунисты, – фыркнув, пояснил тот. – А Винта я уговариваю уже давно, да все без толку. С ним вообще все непросто. Когда часто отлучается, забегает в палатку от случая к случаю, мы нормально общаемся. Однако стоит ему задержаться… – Влад покачал головой. – Спорить начинаем чуть ли не по любому поводу. У него взгляды на жизнь совершенно не совпадают с моими, а он ведь еще и давить пытается. Нет. Не пойдет он до Фрунзенской, а я с ним не собираюсь тащиться наверх, как бы он ни пытался вырастить из меня своего преемника.

– Забей… – посоветовал Глеб. – Старики все такие. А ты, значит, не очень-то и хочешь возвращаться на эту свою Фрунзенскую, – заметил он и улыбнулся. – Ты ж однажды уже в одиночку по туннелям ходил. И еще раз сумел бы.

– Наверное… – Симонов резко остановился, сам не поняв, почему, – просто ноги внезапно отказались идти дальше. Щекам стало жарко, но по позвоночнику сбежала струйка ледяного пота.

– Ты чего? – нахмурился его спутник.

Влад тихо выругался сквозь зубы, использовав парочку выражений, позаимствованных у Семена.

«Вдох-выдох, – он мысленно пнул самого себя. – Еще. И сосчитать про себя до десяти. И идти, а то уже народ оглядывается, а Кириллыч – самый главный по дозору, мужик лет пятидесяти – таращится, можно сказать, просто неприлично и наверняка подозревает черт-те в чем».

– Ничего, – прошипел он вслух. – На Добрынинскую не вернусь точно, если тебя это волнует.

– Ура! Волнует, – заверил Глеб и похлопал его по плечу. – Оставайся с нами, Влад. Будем тремя мушкетерами, исследователями новых станций. Один за всех, и все за одного.

Взгляд Глеба стал мечтательным, он разве только руки не потирал, предвкушая скорые приключения, и всем своим видом неожиданно напомнил Семена. Похожий задор и бесшабашность бурлили и в его крови, а вот Симонов подобных чувств, увы, не разделял. Слишком уж серьезным казалось ему происходящее.

– А твои как? – поинтересовался он, решив вернуть спутника в родные туннели и слегка охладить. – Тоже останутся?

– Не-а. Родичи вернутся на Ганзу, я уже поставил их перед фактом, что ноги моей на Добрынинской не будет, и пусть маман засунет свои матримониальные планы туда, откуда вытащила. Мне двадцать лет! Не желаю я семьей обзаводиться и возиться с пеленками. Мир велик, и в нем столько всего интересного! Я для себя пожить хочу!

– А отец?

– Батя у меня – свой в доску и все понимает. Так и сказал: мол, взрослый ты уже, и жить тебе самому. Маман – в слезы, но для проформы, скорее, показательно. Она вообще тот еще манипулятор, да только я уже давно ее фокусы назубок выучил. Мне только младших жаль: я-то отделался малой кровью, а вот им, когда подрастут, туго придется. Особенно Нюрке. Ей четырнадцать, и она уже норов показывает, а Нинка Королева, которую Иваныч техническому делу учит, для нее вообще кумир. Если не отпустят, сама из дому сбежит, не с нами на юг, так на какую-нибудь другую станцию.