Уроборос. Проклятие Поперечника

Чемодан ждал меня, всем своим видом говоря: "Чего сидишь? Вставай! Я тебе не какая-нибудь пустышка, которую можно игнорировать. Я вещь сугубая! Наполненная смыслом! Бери меня и тащи! Весь смысл, которым я обладаю, теперь твой!" Он говорил о том, что наполнен именно смыслом, а не деньгами! Но я сидел и сидел, не решаясь подняться, потому что чувствовал: из ног вытекла вся сила, они стали ватными и дрожащими; падать на пол при попытке встать со стула на потеху работникам Банка что-то совсем не хотелось. Геродот молча взирал на меня, а его улыбка напоминала пружину, готовую в любой момент стремительно распрямиться, чтобы выбросить меня вон из Банка, потому что я полностью исчерпал суть своего прихода, и теперь впустую тратил своё и чужое время; пришлось подниматься на ноги без малейшей надежды устоять на них. Но вот же чудо! Оказалось, что у меня есть вторая пара ног, которая, обладая врождённой твердостью и силой, бесцеремонно, не спросив у меня разрешения, отбросила первую пару, и, заняв её место, уверенно подошла к чемодану. И вторая пара рук тоже нашлась! И ещё какая! Первая пара просто от стыда и безысходности сгорела дотла, а вторая, словно это привычное и не очень тяжёлое для неё дело — выкатила тяжеленный чемодан из Банка. Всё время, пока я катил чемодан по Городу, мне казалось, что все пешеходы хотят у меня его отобрать, все машины словно специально притормаживали, проезжая мимо, водители и пассажиры смотрели на меня в надежде, что я расслаблюсь, отвлекусь, и тогда они смогут завладеть моими деньгами, из всех окон всех домов выглядывали подозрительные лица, интересующиеся конкретно мной и моим чемоданом, на окраине Города все люди попрятались в надежде улучить мгновение, чтобы напасть на меня неожиданно из засады, поэтому мне всё время приходилось озираться по сторонам, я даже подумывал вооружиться камнем или палкой и в случае нападения воспользоваться ими. Надеялся, что в Лесу и в Поле будет полегче — не тут-то было! В Лесу за каждым деревом и кустом мерещился злоумышленник, в Поле их укрывала высокая трава. Даже в замке Лангобарда спокойнее не стало: казалось, если в него никто не проник заранее и не спрятался, чтобы напасть ночью, то обязательно скоро сделает это. Чемодан, по его собственным словам, наполненный не деньгами, а смыслом, превратился для меня в средоточие мира, он потеснил собой даже Петру, я перетаскивал его с места на место, не решаясь где-нибудь оставить без присмотра или спрятать, потому что был абсолютно уверен, что его моментально сопрут; я почти не спал, не ел и не пил, весь смысл моего существования превратился в охрану чемодана, при этом я даже ни разу не открыл его, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своё богатство, попробовать пересчитать деньги или хотя бы убедиться, что там они, а не какой-нибудь мусор. Ещё я изводил себя словами Геродота о том, что я пока не готов к восприятию теории соприкасающихся миров, вытекающих друг из друга, которая способна, по его словам, уничтожить меня как личность, потому что я не обладаю должной моральной выносливостью, а ещё меня тревожило то обстоятельство, что Контролёры не приходят, чтобы предложить мне стать Свидетелем Дороги, занять освободившееся место Лангобарда и подписать контракт со мною. Может быть, кто-то про меня пустил дурную молву, которая дошла до них, они передумали брать меня в Свидетели, и теперь только и ждут, когда я уберусь восвояси, освободив место более подходящему кандидату, — в таком случае, я решил не сдаваться без боя: буду сидеть в замке Лангобарда до тех пор, пока они силой не выволокут меня из него, — пусть придут и попробуют! — я обязательно дождусь их, и если они объявят, что моя кандидатура на должность Свидетеля не получила одобрения, и мне необходимо в ближайшее время собрать вещи и освободить занимаемое помещение, тогда я выгоню их вон, пошлю подальше и забаррикадируюсь, — пусть берут замок штурмом. Кажется, ничего на свете больше не могло успокоить меня! С другой стороны — у меня не хватало терпения ждать — грабителей, Контролеров или тех и других вместе — я поднимался по винтовой лестнице на плоскую крышу донжона, метался по ней, выглядывая между зубцами, подставляя лицо колючему ветру, силясь разглядеть, не приближается ли кто к замку, но вокруг было пустынно, по ленте Дороги, тянущейся от горизонта до горизонта, лежащей под холмом, над которым возвышался замок, никто не проходил и не проезжал. Я то и дело порывался выбежать наружу, хотелось броситься куда-нибудь: например, в Библиотеку, чтобы там найти таинственных невидимых Библиотекарей, о которых говорил Геродот, или — в Торговый центр, чтобы там отыскать его Администраторов, — попробовать у них узнать, где находится главная контора Контролёров, где они заседают и принимают решения, кого брать на работу в Свидетели, а кого не брать, отправиться туда, найти самого главного Контролёра и объяснить ему, что у меня нет ни времени ни желания ждать, когда они примут решение — подхожу я им или нет, потому что если я по какой-то причине их не устраиваю, то пусть так и скажут, а не томят душу, не вытягивают из неё все жилы, но что-то подсказывало мне: не найду я никакой конторы Контролёров, никто не объяснит мне, где она находится, все будут смотреть на меня, как на идиота, таскающего за собой повсюду огромный тяжеленный чемодан, набитый неизвестно чем, расспрашивающего о каких-то странных людях, зовущихся контролёрами. А если до Петры дойдёт слух об этом? Я стану, вдобавок ко всему, ещё и посмешищем. Петра! Петра! Петра! Я не просто повторял это имя про себя, произносил шёпотом и выкрикивал, слушая, как эхо долго носит его от стены к стене, поднимает к крыше, выплескивает наружу, теряя по пути буквы, так что остаётся лишь печальное "А-а-а-а!", затихающее так, словно его закапывают в яме — с каждой лопатой земли становясь всё тише. Я тоже медленно затихал, как это эхо, сознание гасло, — я барахтался в имени Петра, переполнялся им, оно выплескивалось из меня, заполняя собой всё вокруг, становясь морем, капля за каплей, буква за буквой, — не исчезало, затихая, не умирало, а становилось чем-то похожим на воду, обволакивающим веществом, невидимым, но плотным, в котором я захлёбывался, тонул, — при этом от меня, то есть от моих мыслей и воспоминаний, отрывались куски, словно я продирался сквозь колючие заросли, скоро последний обрывок сознания, при помощи которого я идентифицировал сам себя, зацепился за очередную колючку и остался позади, от меня ничего не осталось, совершенно ничего, какое-то пустое место вне времени и пространства, и это длилось ровно одно мгновение, в котором могла поместиться целая вечность, после чего пошёл обратный процесс, что-то, неизвестно что, совершенно точно — не я сам, вытолкнуло меня из пустоты, и я покатился сквозь всё те же заросли, как клубок, наматывая на себя нить, сотканную из обрывков мыслей и воспоминаний, снимая их с колючек, но там, в конце пути, меня ждало что-то другое, совсем не то, что я ожидал, — кромешная тьма не могла рассеяться, потому что её нечем было рассеивать — у меня совсем не было глаз, отсутствовала сама идея о том, что на лице есть два приспособления, при помощи которых я могу выглядывать, словно из окна, находясь внутри дома, и видеть то, что происходит снаружи, пусть и крохотную часть происходящего, но всё-таки видеть; зато я слышал — рядом кто-то дышал и что-то шептал, — я улавливал яркий запах чужого тела, прикасался к нему и чувствовал его вкус: мне хотелось вывернуться наизнанку, распластаться, обхватить его целиком, прильнуть к нему полностью, чтобы сделать своё прикосновение абсолютным, улитка моих губ двигалась по поверхности чьей-то кожи, собирая с неё всё, что удавалось найти, и жадно поглощало, тщетно пытаясь утолить невообразимый голод, не имеющий никакого отношения к привычной пище, в которой я, кажется, перестал нуждаться навеки; плуг моего носа вспахивал целину запахов, исходящих от разгоряченного потного тела, и я понимал со всей трепетной жгучестью, что оно принадлежит женщине! Петра? Вопрос терзал это имя, вонзая в него свои острые железные крючья: я не готов был с этим мириться — рыскал и рыскал по всему женскому телу, искал веснушки, как подтверждение того, что это тело принадлежит Петре — от подошв до макушки головы, словно веснушки можно было отыскать по запаху или вкусу, словно они имели форму, как будто они все слились в одно целое и стали этим телом, таким стройным, нежным, гладким, упругим, — это женское тело было прекрасно, но я не находил на нём и следа от веснушек, — или они все куда-то убежали, или это была не Петра. Но если не Петра, тогда кто? Не имея глаз, я, кусочек за кусочком, используя слух, нюх, вкус и осязание, составлял в голове образ женщины, оказавшейся каким-то образом в моих объятьях, — когда образ почти полностью сформировался, и у меня не осталось ни малейшего сомнения, что это не Петра, я остановился. Вспомнился рассказ Лангобарда о том, как он однажды, оказался примерно в такой же ситуации, как я, ещё до подписания контракта, в одной постели с контролёршей — тогда она спасла его не только от холода и голода, но и от губительного упрямства, помогла смириться с судьбой, принять окончательное решение подписать контракт и стать Свидетелем Дороги, от этих воспоминаний о том, как красочно Лангобард живописал, наверняка ведь, первую и последнюю в своей жизни постельную сцену, я скукоживался и сокращался, словно от огня, — кокон моих чувств, внутри которого находилось женское тело, рвался и сворачивался, улитка губ пряталась в раковину, — моё тело вновь обретало прежнюю форму, у которой появилась голова, лицо, глаза, с трудом продрав которые и присмотревшись, я понял, что нахожусь в замке Лангобарда. Я лежал голым под шкурами на теплом каменном ложе, но не обнаруживал рядом с собой никакого женского тела, — значит, оно мне приснилось! — сон о том, как я превратился в гибкую субстанцию и облепил собой голое женское тело в поисках веснушек Петры, но не нашёл их, закончился! Но я поспешил сделать вывод.