Урод

Уже значительно позже отец неохотно и скупо начал рассказывать о том, как мы жили раньше. О нашем небольшом народе, прячущемся в глухих необжитых районах, о нашем великом умении охотиться и сражаться, о жестокости нашего племени и ненависти к людям. Люди теснили наши семьи все дальше и дальше, в вглубь континента. Они строили города и дороги, они убивали наших воинов и нас становилось все меньше, они называли нас колдунами и нежитью, а мы подстерегали ночью одиноких путников и перекусывали им горло, и этой ненависти не было конца.

- Но ты не должен быть таким, - всегда повторял после своих рассказов отец. - Мы все не должны быть такими. Мы должны жить в мире, где любовь и согласие, мы должны научиться любви, иначе у нас не будет будущего. Многие из нашего племени не понимают этого и они обречены. Только любовь спасет нас.

Он так часто повторял это, что и сам поверил в свои слова. И еще он верил, что если жить среди людей и как люди, у нас отпадут крылья.

Не знаю, почему он выбрал эту северную страну. Может, потому, что она далеко от родины и нам здесь будет легче забыть прошлое. А, может быть, мы приехали сюда из-за его веры в то, люди здесь добрее и лучше, чем в других уголках земли.

До сих пор остается загадкой, как родители сумели раздобыть документы. Ведь в этой стране документы - это все. Но отец очень старался.

- Мы - способные, - говорил он. - Мы сумеем стать, как все.

Отец всегда ходил в пиджаке, чтобы хоть немного скрыть некрасивый горб на спине. Он сам научился ловко связывать крылья, чтобы не слишком выпирали и не бросались в глаза, и научил этому нас. И маме, и мне было больно, когда мы стягивали ремешками тонкие, сложенные в складки, концы наших крыльев. Но мы терпели, потому что очень хотели стать людьми и ни в чем от них не отличаться.

Но люди все смеялись и потешались над нами.

"Это семья горбунов, - говорили они. - Смотрите, и сын у них горбун".

Левое крыло у меня сломано. Его сломали давно, еще в школе, и оно плохо срослось. Отец сам лечил его, сам накладывал шины, но оно все равно срослось неровно, и я легко могу сейчас нащупать утолщение в том месте, где был перелом. И еще я плохо из-за этого разворачиваюсь в воздухе, а это так необходимо, чтобы стремительно и внезапно обрушиться на противника, чтобы вцепиться клыками ему в горло.

- Эй, урод! - сказал мне в школьном туалете дылда-восьмиклассник, затягиваясь дрянной вонючей сигаретой. - Ты зачем сюда пришел, чтобы настучать на нас учителю?

- Я не урод, - сказал я. - Сами вы уроды.

- Ах ты, дерьмо, - сказал дылда. - Еще огрызается! - и толкнул меня к товарищу, такому же уроду, как и он сам. А тот толкнул меня обратно. И тогда я вцепился своими еще тонкими когтями дылде в лицо, а он схватил швабру и ударил меня по спине.

Наверное, тогда от боли я потерял сознание, потому что очнулся на заплеванном цементном полу уже один, а, когда, пересиливая боль в крыле, притащился в класс, учительница посмотрела на меня насмешливо и сердито одновременно и громко сказала, что от меня воняет сортиром и нашей семейке неплохо было бы почаще мыться.

Это неправда, что мы грязные. Конечно, у нас есть специфический запах, который издают крылья, если они долго сложены и стянуты ремешком, но мама всегда их тщательно моет, как только я прихожу из школы, и от меня никогда не пахнет.

И еще никто не хотел со мной дружить. Совсем маленькому мне кидали песок в глаза, если я пытался в песочнице вместе с другими детьми лепить формочками или строить сказочный город, и отнимали игрушки. В школе за спиной я часто слышал: "фу, какой противный, у него горб". Но настоящей пыткой были уроки физкультуры.

- Ты не ходишь на физкультуру, - говорили одноклассники, - потому что освобожденный. А слабо тебе прыгнуть через "коня", эй, урод! Какой же ты после этого парень.

Я бы запросто мог прыгнуть через "коня" и показать им также еще кое-что, но отец настрого запретил мне делать что-нибудь такое, что не умеют люди. Ведь мы должны были стать как все.

Я и сейчас еще учусь в школе. Вернее, осенью я опять должен буду туда пойти. Но я не пойду. Я уже сейчас выше на голову своих одноклассников и сильнее любого из них. Они теперь боятся со мной связываться. И в глаза меня никто не обзывает. Но стоит отвернуться...

Все сейчас в школе "левые" или "правые", и они орут друг на друга на переменках, а учителя орут на нас на уроках, а в городе очереди и комендантский час, так что совсем плохо стало летать по ночам, опасно. Я уже слышал крики снизу: "Диверсант!" - и в меня стреляли из автомата.

Мне очень хотелось потом спуститься к этому патрульному посту и перегрызть плюгавому солдату в болтающейся на его дебильной голове каске горло, но не стал этого делать. Отец бы мне не простил.

И еще у меня все сильнее растут когти.

Раньше когти росли у меня плохо, и отец страшно гордился этим.

- Видишь, - говорил он маме, - наш сын будет уже другим, не таким, как мы. Он вырос среди людей, он будет таким, как они. Из-за одного этого стоило приехать сюда.