«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война

Впоследствии Германия сосредоточит против Польши 1,6 млн. чел., 6000 орудий и минометов, 2800 танков и 2000 самолетов. Еще 23 германские дивизии прикрывали западное направление, на котором было развернуто 110 французских и английских дивизий.

Таким образом, в случае если бы англо-франко-советские переговоры 1939-го увенчались успехом, то (тем более с учетом польской армии) антигитлеровская коалиция имела бы не менее чем трехкратное преимущество над Германией в силе и средствах, при подавляющем преимуществе в промышленном и сырьевом потенциале. Не говоря уж о полном превосходстве на море. В подобных условиях начинать войну для Гитлера было немыслимо, ибо это было равнозначно самоубийству без каких-либо, даже призрачных, шансов на успех. Стоило только Польше сказать «да» военному сотрудничеству с СССР. Но… Польша согласия не дала. И Гитлер получил возможность крушить своих противников поодиночке.

В Польше решили, что англо-французской помощи им будет достаточно, тем более что есть могучее, как считали поляки, войско польское!

Поляки всегда были очень высокого мнения о своих военных возможностях. В дипломатических беседах 30-х годов встречаются их самоуверенные заявления на военную тематику. Скажем, в июле 1934-го полпред СССР в Польше Давтян интересуется у Бека — почему бы Польше не позаботиться о получении со стороны Германии гарантии польских границ? «На эту фразу Бек, смеясь, заметил, что, собственно, в этом нет специальной надобности, ибо польская граница достаточно обеспечена польской армией», — записал Давтян[656].

Или вот чай у мадам Бек в марте 1935-го. Давтян обсуждает с председателем Совета Министров Польши Козловским объявление воинской повинности в Германии. Глава польского Совмина — сама беспечность! На прямой вопрос Давтяна, что об этом думает Польша, Козловский с «солдатской откровенностью» сказал, что «он спокоен». «Я имею 30 дивизий, и неплохих дивизий, и я спокоен за Польшу», — заявил он. Завязалась дискуссия. Давтян пытался развивать мысль, что «дело не в 30 дивизиях, как бы они ни были хороши, а в солидарности всех тех, кто не желает войны». Козловский же убеждал его, что никакая солидарность Польше не нужна, она и сама справится с Германией, да еще и Советский Союз, в случае чего, защитит: в СССР, сказал Козловский, «не должны опасаться германской агрессии, ибо на пути ее стоит Польша и ее 30 дивизий. Германия иначе не может попасть в СССР, как через Польшу, которая не пустит». И т. д. и т. п. Хорошо, что этот разговор «был прерван подошедшим турецким послом»[657]. Иначе глава польского Совмина с красноречивой фамилией еще много чего наговорил бы на тему польских военных доблестей.

Но середина 30-х — это еще куда ни шло. В конце концов Германия еще не была столь мощной в военном отношении, как в 1939-м. Но ведь и в 1939-м поляки мыслили точно так же! В феврале того же года 1-й секретарь польского посольства в Берлине Мальом будет хвастать перед советским полпредом в Германии Астаховым: «Наша пехота много лучше германской, она в сутки без сна может пройти 70–80 км». Кроме того, заверил польский дипломат, «военную промышленность мы также создали». Так что «война с Польшей не будет для Германии легкой». «Немцы это понимают и сейчас этой войны не хотят», — уверенно заявил он[658].

В Германии было совершенно иное понимание польских военных возможностей. Немцы не сомневались (и, как показало время, совершенно справедливо), что в короткий срок сотрут Польшу в порошок.

К примеру, 2 августа 1939-го Риббентроп заявил временному поверенному в делах СССР в Германии: «Мы уверены в своих силах… Что же касается Польши, то будьте уверены в одном — Данциг будет наш». А что до «мощи» войска польского, то «мы не относимся серьезно к военным силам Польши. Поляки сейчас кричат о походе на Берлин, о том, что Восточная Пруссия — польская земля. Но они знают, что это вздор. Для нас военная кампания против Польши дело недели — десяти дней. За этот срок мы сможем начисто выбрить Польшу»[659].

Остригут Польшу через месяц, а в тот момент поляки всерьез собирались «за шерстью» прямо в Берлин. И даже дальше — на Рейн!

Одетые в сталь и броню,
ведомые Рыдз-Смиглы,
мы маршем пойдем на Рейн…

— распевали в Варшаве.

18 августа польский посол в Париже Лукасевич заявит министру иностранных дел Франции: «не немцы, а поляки ворвутся вглубь Германии в первые же дни войны!»[660]. Впрочем, у Бонне и ранее было немало случаев удостовериться в «адекватности» польских дипломатов.