«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война

Вильсоновские принципы, в частности право наций на самоопределение, охотно применяли, когда речь шла об освобождении народов из-под власти империй, потерпевших поражение в войне. И, прямо скажем, победители видели в таком акте не столько торжество принципов, сколько ослабление противника (бывшего в недавнем прошлом, и, как они не исключали, вероятного в будущем) — ввиду потери им территорий, населения, экономического потенциала. Но те же принципы раз за разом откладывались в сторону, когда речь заходила о самоопределении немцев.

Видимо, не совсем удачным был выбор места проведения конференции — Париж (на этом настоял Клемансо). Неудачным с точки зрения установления справедливого мира — такого, который легитимизировали бы и победители, и побежденные, мира долгосрочного, основанного не на силе, а на праве. Вклад французов в победу над Центральными державами был огромен, они понесли большие жертвы, велики были их издержки в войне (тем более с учетом разоренных боевыми действиями провинций). Но это же подвигало их к необъективности, предвзятости, пристрастности, а в конечном итоге — к несправедливости по отношению к побежденным народам, к которым французы испытывали чувство мести. Как справедливо заметит Ллойд Джордж, сама атмосфера Парижа не способствовала «тому спокойствию и беспристрастности, которые так необходимы для устойчивого соглашения по ряду в высшей степени спорных вопросов»[118].

Французской жаждой мести, предубеждениями в отношении немцев, опасениями повторений тех ужасов войны, которые пережила Франция в 1914–1918 гг., и желанием застраховаться от них на будущее сполна воспользовались поляки. И даже намного превзошли в германофобии самих французов. Не говоря уж, что вели себя так, будто внесли решающий вклад в поражение Центральных держав. Глядя на поведение поляков, можно было вообще решить, что это Польша вынесла на своих плечах основное бремя войны и теперь по праву победителя вершит судьбы побежденных немцев (а заодно и других народов, имевших несчастье проживать на землях, «приглянувшихся» полякам).

Вторая Речь Посполитая (польск. II Rzeczpospolita) формально считалась восстановленной 11 ноября 1918-го, когда военную власть из рук регентского совета принял Юзеф Пилсудский. 14 ноября он стал начальником государства (польск. Naczelnik Panstwa), перебрав на себя и гражданскую власть, а фактически Пилсудский предстал как военный диктатор. Воссоздание государственности под флагом второй Речи Посполитой, хотя официально Польша именовалась республикой (польск. Rzeczpospolita Polska), потребовалось, чтобы подчеркнуть связь с I Речью Посполитой (1569–1795 гг.). Это, по мысли поляков, создавало предпосылки для предъявления «исторических прав» на территории с непольским населением.

Польша с ее непомерными аппетитами и амбициями, без сомнения, главный виновник того, что вильсоновские принципы, и самый основополагающий среди них — право наций на самоопределение, не восторжествовали. Конечно, это произошло при попустительстве и даже при прямом содействии союзников, но тем не менее займи поляки более ответственную и благоразумную позицию, загляни они чуть дальше своего шляхетского носа, и мир мог получиться намного более справедливым.

Но поляки чрезмерной адекватностью никогда не страдали. Они напоминали грабителя из анекдота — награбившего столько, что был не в состоянии передвигаться с непомерной ношей. Польская элита того времени вполне подпадает под характеристику, данную Ллойд Джорджем одному из деятелей, представлявших новые государства: «Не такой прозорливый и дальновидный политик, который не понимает, что чем больше он захватит, тем меньше ему удастся сохранить»[119]. Сей диагноз можно было заносить в историю болезни любого польского политика того времени.

Никто более поляков не доставил столько хлопот мирной конференции. Никто более поляков не бредил идеями великодержавного шовинизма (в этом они переплюнули даже представителей колониальных империй того времени). Никто более поляков не поставил под сомнение принцип самоопределения: «Применить в данном (польском. — С. Л.) случае национальный принцип было тем труднее, что границы „исторической Польши“ менялись из поколения в поколение и часто охватывали обширные районы, население которых отнюдь не было польским ни по языку, ни по происхождению. Воспоминания о „Великой Польше“ доставили немало хлопот тем, кто хотел разрешить вопрос о национальных границах на основе этнического принципа и исторических традиций. Когда поляки излагали свою программу на конференции, их требования с точки зрения всех канонов принципа самоопределения должны были казаться непомерными и недопустимыми»[120].

Но это другим требования поляков могли казаться непомерными и недопустимыми — но только не самим полякам.