Урок

В письме сообщались истинные обстоятельства несчастного случая в летнем лагере труда и отдыха со старшеклассником Сергеем Толстых, получившим во время купания тяжкую травму, и подвергалась критике завуч по внеклассной работе Воронова, которая разрешила роковое купание. Письмо было расследовано, Воронову от должности освободили, наказали директора и ряд работников школы. И вот как бы в ответ на эти суровые меры (через несколько месяцев, когда мальчик умер в больнице, они показались не столь уж суровыми) в школе развернулась большая кампания: а) в защиту Вороновой; б) против наиболее вероятных с точки зрения администрации авторов анонимного письма — учителей А. Милонавцева, С. Варовой, М. Брук (как выяснилось потом, письмо написали родители).

Учащиеся старших классов получили от старост чистые (!!) листы, на которых им надлежало расписаться. Текст, который напишут выше их подписей (кто напишет? — подразумевалось, видимо, что учителя, директор), не был им известен. Ребят информировали лишь о том, что это письмо должно защитить Воронову от «трех лет тюрьмы». Чистые листы подписали 127 мальчиков и девочек, получив тем самым от педагогов наглядный и яркий урок общественной нравственности.

Одновременно с этим ребята устроили ряд обструкций на уроках учителей, которые будто бы «хотят Воронову „посадить“». Тогда три учителя действительно написали письмо, разумеется, не анонимное, в облоно, где рассказали о чудовищной обстановке в школе. Когда у директора потребовали объяснения, та заверила, что письмо в защиту уволенного завуча родилось стихийно и она не имеет к нему отношения. Стихийна любовь, стихийна ненависть, ничего не поделаешь.

После того, как трое учителей сообщили в облоно о «чистых листах», версия о том, что именно они написали то анонимное, порочащее школу, отнюдь не заглохла, напротив, она получила как бы новое подтверждение: не удалось отсидеться под маской, вот и обнаружили себя. Наивно? Для детей убедительно. Атмосфера на уроках становилась все более нестерпимой. По существу, учащимся было даровано полномочие нравственного суда, а точнее — нравственного самосуда над тремя педагогами. Администрация бесстрастно наблюдала «за развитием стихийного явления». Дети яро ненавидят все темное, потайное, анонимное. Для них письмо без подписи — донос. Письмо без подписи для них хуже, чем подписи без письма. Мягкий, благодатный материал в искусных руках.

И все же дети детьми, но и взрослые не должны успокаиваться. Полностью доверять стихиям нельзя…

Когда отмечалось 35-летие Победы, в школе был вывешен парадный стенд с именами учителей — участников Великой Отечественной войны. Упоминалась там и Брук. С несколько нетрадиционным для подобного стенда текстом: «С 1942 года — пленная». Это, видимо, должно было кинуть тень на человека относительно его верности Родине.

Можно ударить ниже пояса кулаком. Можно ножом. Можно ножом отравленным. Чтобы, казалось бы, наверняка.

В одной поликлинике главврач поднимал общественность на борьбу с врачом рядовым, который ту же самую общественность убеждал на собраниях, что ею руководит невежественный человек. Главврач изучил весьма скрупулезно структуру личности малоприятного ему человека, дабы поразить эту личность в самое уязвимое место (а было оно, как известно, даже у Ахиллеса). Перебрав ряд уязвимых мест, руководитель поликлиники остановился на куртуазном отношении врача к молодым медсестрам: он улыбался им и расточал комплименты в рабочее время. Это укладывалось в замечательную формулу «моральная неустойчивость». Стоило ее мысленно утвердить, как по законам ассоциативного мышления всплыла на поверхность сознания родственная ей: «идеологически невыдержан».

Найти яркую иллюстрацию к последней формуле помогли сестры немолодые, которым комплименты не расточались. Они чистосердечно поведали, что крамольный врач в беседах с коллегами и даже больными весьма одобрительно отзывается о лекарствах, выпускаемых на Западе, уверяя, что они нередко бывают даже лучше наших, советских. И главврач начал обкатывать — пока в узком кругу — обвинение в «очернительстве», но выкатать его на социальный большак не успел — остановили.

Живуча тоска по охоте за ведьмами! Она до сих пор — хотя и почвы для подобной охоты в нашем обществе не осталось — сладостно волнует, заставляет биться быстрее иные сердца. Дело, однако, разумеется не в одном сладостном волнении, но и в точном расчете. Опорочить, убрать «неудобного» человека.

Несмотря на большие успехи реанимации, умирать рискованно. Опасен, несмотря ни на что, и удар отравленным ножом.

Ложное и искусственное политическое обвинение опасно именно потому, что серьезное и обоснованное обвинение этого рода вызывает у нас весьма строгое настроение, натягивает те струны в душах, играть на которых должно быть строжайше запрещено.

Но — играют…