Осмотревшись, мы увидели по левую руку ступени в подвал — какие-то первобытные камни — и заменяющий перила канат; конечно, не удержались, сошли и, переступив порог, очутились в живописном подземелье. По стенам шли стеллажи, и, тускло отсвечивая медью, стояли на них фонари. Потом увидели мы стол в углу, заваленный чертежами, массу различных таинственных инструментов и человека. Он, должно быть, стоял в тени, наблюдая за нами, а теперь вот подошел. Юношески худощавый, с откинутой назад густоволосой седой головой, он улыбался доброжелательно и безмятежно, держа что-то рабочее, деловито поблескивающее в руках. В его улыбке и лице не было и тени удивления, точно он нас ожидал и теперь рад, что мы, как и обещали, появились. Но не мог же он нас ожидать, и поэтому: «Мы увидели из окон монастырской опочивальни…» — начал было я. Но он, рассмеявшись то ли над моей растерянностью, то ли собственному воспоминанию, остановил меня, подняв руку, раскрыв ладонь, тоже отсвечивающую медью.
— Да, да, они, монахи, тут вина держали и съестное, — он показал головой на камни пола. — Целый год мы с женой ворочали, пока… — Он обвел ладонью стены и, отступив, пододвинул два табурета: — Садитесь.
Я сел, а дочь, осмелев, подошла к одному из фонарей, по-детски, пальцем, удостоверилась в его реальности, потом жадно, в мгновение ока, осмотрев стеллажи, нашла самый маленький и самый изящный — фонарь-мальчик, фонарь-паж — и уставилась в его лицо завороженно и любовно.
— Да, да, — согласился человек, достал фонарь и, тщательно обтерев его маслянистой ветошью, опустил в подставленные ладони, потом повторил убежденно: — Да. — И объяснил, обращаясь ко мне: — Она должна была выбрать именно его.
А дочь с чудом из яркой меди и туманных стекол, в охапке стояла молча, не веря, должно быть, что это явь.
Я поблагодарил несколько растерянно, потом заговорил о мастерстве. Мне показалось, что эта тема должна быть особенно понятна хозяину диковинной мастерской. Но я ошибся. Она рассердила его.
— Мастерство? Я в старой Эстонии служил в антикварном магазине у одного жулика, и он меня на руках носил. Я работал под старину, делал эти… антикварные вещи. Украшения, мебель. Что хотите! Даже под шестнадцатый век. Не отличали… — Он посмотрел на руки и, точно виня их за что-то, укоризненно покачал головой, потом повторил с усмешкой: — Мастерство!
Был он на редкость артистичен. Сейчас, когда я невзначай задел его за живое, это с явственной силой играло в лице, жестах, интонациях голоса. И я не удержался от вопроса, безусловно не лишенного бестактности, когда тебе не известно даже имя собеседника:
— В вашей семье были артисты, музыканты? Вы сами?..
— Да, — ответил он быстро. — Но я ее разбил. О каменный пол, на мелкие куски. — Опять посмотрел на руки с отчуждением, сурово. И пояснил: — Они фальшивили. — Помолчав, добавил: — И когда я это понял, то разбил ее. А семья была рабочая. Ни артистов, ни поэтов. Железнодорожная семья. Депо.
— Вы разбили скрипку?
Он чуть беспомощно съежился, усмехнулся:
— Что-то осталось? Вот и жена говорит: «Иногда держишь голову и руки так, будто возьмешь и заиграешь Венявского или Крейслера». — Он рассмеялся, понемногу успокаиваясь.
Тут мы оба посмотрели на мою дочь. Она стояла, держа обеими руками фонарь, и ждала весьма нетерпеливо, когда можно будет идти.
— Завтра утром мы улетаем, — сообщила она.
Он поклонился ей почтительно, как взрослой, и посмотрел на меня, чуть сощурясь, точно ожидая чего-то.
Я улыбнулся, должно быть, беспомощно и жалко, ощущая все болезненнее томительность этой минуты. Потом, кивнув дочери — иди, — выдавил из себя:
— Дорогой, весьма дорогой подарок. Разрешите… — и рука моя досказала то, чего не повернулся выразить язык.
Он удивленно наморщил лоб.
— Хотите заплатить? Тогда почему вы назвали это
Я назвал имя дочери. Он поблагодарил.
— Ты теперь фонарь-девочка, — сообщил я ей, когда мы вышли на улицу Мюйривахе, похожую на русло высохшей горной реки, некогда бушевавшей в ущелье.
Мы поднялись к дому Аэрофлота, вернули билеты на утренний самолет и остались в Таллине, чтобы завтра и послезавтра ходить к мастеру Энке.