Урок

Размахивая левой рукой, без шапки, с соломой в волосах, Клим подвёл осёдланного Мамая. Брусенцов опять сел на свою лошадь и продолжал разговаривать. Потом он подъехал к окну и громко сказал:

— Ну, что же вы, Дина, я больше ждать не буду и поеду один.

— Сейчас, сейчас, — прозвенел её голос.

«Он не родственник, а называет её прямо по имени», — подумал Константин Иванович, и ему стало досадно.

В дверях послышался шелест платья. Держа в правой руке шлейф, а в левой хлыст, вышла Дина. Она улыбнулась, глаза её блестели, и одна бровь поднялась выше другой. Низенький цилиндр был надет чуть набок. Синяя вуалетка затрепетала под ветерком. Дина опёрлась одной рукой на плечо Клима и поставила свою ногу на его широкую ладонь, а потом одним прыжком очутилась на лошади.

«Как она красива, как она красива! И к чему ей, в самом деле, алгебра и всё то, для чего она не создана»… — думал Константин Иванович.

И сердце у него тревожно и ревниво заныло.

— Ну-с, до скорого свиданья, — сказал Брусенцов и тронул коленом своего коня.

Совсем рядом, они шагом выехали со двора и скрылись за деревьями.

И до тех пор, пока они не возвратились, Константин Иванович не мог ни с кем говорить. Он ушёл в парк и долго ходил взад и вперёд по далёкой дорожке. Было так грустно, что, казалось, словами этого и выразить нельзя. Приходило на мысль встать завтра пораньше и, не говоря никому ни слова, уехать. Ни одной светлой минуточки ожидать здесь было уже нечего.

Вечер наступил ясный, тёплый. Брусенцов и Дина вернулись к семи часам. На балконе Анюта накрывала чайный стол, а сбоку стоял другой, карточный. Дина была уже в полукоротком платье и гладенько причёсанная. Совсем неожиданно, она сама подошла к Константину Ивановичу и спросила:

— А вы верхом не ездите?

— Нет, — ответил он глухо.

— Хотите пройтись по парку? — спросила она.

— Хорошо.

И через пять минут на душе у Константина Ивановича снова было уже легко. Дина говорила мало, но приветливо и просто.

— Надоело вам учиться? — спросил он.

— Страшно надоело. Да это, кажется, уже последний год…

— А потом что?

— Потом… — не знаю. Может быть, мы с мамой на всю зиму за границу уедем. Только мне не очень хочется. Лучше Знаменского ничего нет на свете… Правда, что вы были очень больны?

— Да.

— Кальнишевский говорил, что вы могли умереть, и мне вас было жалко.

— Вам нравится Кальнишевский?

— Так себе. Злой он часто бывает… Не очень нравится.

Возле дома встретили Любовь Петровну и тётю Лизу и пошли вместе. Разговор уже не клеился. Тётя Лиза посмотрела на Дину и сказала:

— Когда все сидят за столом, то одной девушке нехорошо уходить.

«А меня она, значит, и за человека не считает?» — подумал Константин Иванович.

Выпив стакан чаю, он сказал Ольге Павловне, что хочет написать товарищу письмо, и ушёл во флигель.

Кальнишевский лежал на кровати с потухшим окурком в зубах. Выражение лица у него было не то грустное, не то озабоченное.

— Ну, где был? — спросил он.

— С Диной гулял.

— Даже!

— Даже. А ты что делаешь?

— А вот лежу и думаю думы невесёлые.

— А именно?

— А именно о том, что если бы не нужны были так деньги, то взял бы и уехал отсюда. Я теперь решил на компромисс пойти. Буду с Леной заниматься добросовестно, а с Диной столько, сколько нужно, чтобы она читать и писать не позабыла. Ну, о чём ты с ней говорил, например, сегодня?

— Так, ни о чём серьёзном. Может быть, и серьёзные темы тронули бы, да встретили Любовь Петровну и тётю Лизу.

— Удивительные две фигуры, — сказал Кальнишевский, потягиваясь. — Тётя Лиза, положим, известная идиотка, но и Любовь Петровна недалеко ушла…

— Она просто глупа.

— Нет, не скажи. Иногда у неё бывают так называемые Lucida intervalla[5], и тогда с ней интересно поговорить. Её история ведь очень странная. Ты знаешь, она не так стара, — ей всего тридцать два года, но старухой она выглядит недаром. Лет двенадцать назад она попала в этот дом в качестве бонны. Ольга Павловна уехала с девочками в Петербург к родным. Степан Васильевич остался с сыном и с Любовью Петровной. В результате явилась её беременность. Где она рожала, и куда они девали ребёнка, — этого уж я точно не знаю. Должно быть, он умер. Но дело в том, что она и до сих пор любит этого пьяницу, и не только любит, а даже и ревнует.

— А Ольга Павловна об этом знает?

— Кузьма, который мне всё это рассказал, говорит, что не знает. Я же думаю, что это не совсем так. Несомненно она знает. Мне даже кажется, что Ольга Павловна поэтому и не живёт с мужем круглый год. А как она сумела простить всё это Любови Петровне, — Бог её знает… Один знаменитый русский писатель, на вопрос, счастливы ли, по его мнению, данные муж и жена, ответил так: «Об этом могут знать только он, она и Бог»[6]. Да-а…

От всех этих разговоров у Константина Ивановича разболелась голова. Он надел фуражку и долго ходил взад и вперёд по тёмной аллее. Думалось о том, что жизнь человеческая вообще очень сложна, и до сих пор он её совсем не знал.

XVII