Урок

МЕДВЕЖИЙ УГОЛ

Там, где сейчас стоит город нефтехимиков Кириши, еще в 1960 году было большое, открытое всем ветрам поле, тракторы и бульдозеры бороздили рыхлую кочковатую землю. Город вырос – ни одного деревянного дома, да что там деревянного, стоят восьми-девятиэтажные красавцы.

Кириши настолько симпатичны и свежи, что больше похожи не на реальный город, а на один из макетов города будущего, из тех макетов, к которым мы относимся как к привлекательному товару на выставке, которого в продаже нет и когда будет – неизвестно. Но вот они, Кириши,– наяву, яркое создание, вырастающее неожиданно за лесами и полями через три с небольшим часа автобусной езды от Ленинграда.

Все новости из газет киришане узнают в одно время с ленинградцами. Лучшие ансамбли страны – частые гости в местном Дворце культуры. Девушки носят юбки и платья ни на миллиметр не длиннее, чем модницы на Невском или улице Горького. Но и не короче, потому что тогда это будет тоже – «периферия».

В общем, куда ни кинь – Центр.

Правда, это все лишь внешние признаки жития. С внутренним же, духовным бытием сложнее. Городу с будущим нужны рабочие руки. И едет сюда народ разный: и из соседних земель – Новгородской, Псковской, и из дальних – с Севера, из Сибири. Рассказывают, как в одном доме женщина прямо на паркетном полу рубила дрова.

Здесь же, в самом центре Киришей, в своей новой квартире бульдозерист Баранов избивал до полусмерти маленького сына. Баранов отбывал наказание на Крайнем Севере, потом в Сибири, а потом, подавшись сюда, привез с собой свою собственную дремучую, как тайга, мораль. И оборудовал в самом центре нового сверкающего города свой медвежий угол, обставил его телевизором, стереофоническим приемником, современной мебелью.

– Бью сына, ну и что? – степенно спрашивал он.– Сын-то мой.

Бил он его зверски.

Баранов – мужчина и высоченный, и кряжистый. Дерется крепко. Однажды, когда жил еще в рабочем общежитии, парни – соседи по комнате – за какую-то обиду решили рассчитаться с ним. Вечером, только он появился на пороге – в черном пальто, шапке-ушанке и светлых бурках,– они впятером кинулись на него. Он их всех избил, а потом за дверь вышвырнул. Те пошли жаловаться в милицию.

Этими же пудовыми кулаками он бил и детей своих. Одному из них, Толе, девять лет, старшему, Диме,– десять. Бил кулаками, ремнем, деревянной палкой, резиновым шлангом от стиральной машины. Бил в одежде и голыми. И днем, и, случалось, ночью. Дети бежали было из дому, но, проголодавшись, вернулись. Поняв, что выхода нет, младший, Толя, решил хитрить – стал ласкаться к отцу, даже когда хотелось плакать. Дмитрий же плана не изменил.

7 декабря Дима прихватил с собой единственный документ – школьный дневник и без копейки денег отправился на вокзал. Сел в рабочий поезд. Дима помнил, что везли его в Кириши этой дорогой, и сейчас думал добраться до станции Тальцы Новгородской области к бабушке своей Лукерье, а там – дальше, к матери в Сибирь. В Тюмень.

К девяти-десяти годам детей еще переводят за руку через дорогу, а Дима один поехал в Сибирь. Под колесами бежала назад, к Киришам, стылая, неуютная земля. В вагоне было холодно. На остановках входили разные люди, и чем шумнее становился вагон, тем более одиноко было ему.

Когда за окном, окутанным паровозным дымом, показалась маленькая, как будка стрелочника, станция Тальцы, Дима вышел. Бабушки Лукерьи дома не оказалось – уехала в Ленинград. Мальчик беспомощно ткнулся в закрытую дверь, потом пошел бродить по замороженному, застывшему в снегу поселку. Зашел в магазин.

Женщины обратили внимание на малыша. Поинтересовались: чей ты, откуда? Он заплакал:

– Убежал из дому. К маме в Сибирь еду,– и стал рассказывать сразу всем: – Я уже пять раз убегал. Но как проголодаюсь, домой прихожу. Один раз три дня терпел. Пришел, а отец с нашей тетей пластинки играют. Увидели меня – засмеялись: «А мы в милицию и не заявляли». Потом бить стал.

Женщины поохали, повздыхали, поплакали даже. Кто-то дал ребенку булку, кто-то помазал ее вареньем, стали собирать деньги на дорогу. Собрали что-то рублей около двенадцати, но потом решили – все равно не доберется до матери. Надо отправлять его обратно. Дима задрожал:

– Не поеду, меня папка убьет.

К ночи он отправился на станцию. Дежурная Прасковья Ивановна Короткова пустила его в маленькое служебное помещение. Рабочая станции Александра Максимовна Тимофеева принесла ему поесть – вечером, утром. В общем, заботились. Но ночевать к себе домой не взял никто. Помнили здесь Баранова, когда приезжал он к матери, и боялись: а вдруг объявится сам, взгляд у него нечеловеческий, тяжелый. Вдали от Киришей они ухаживали за Димой тайком. Мальчик ночевал в холодной дежурке, сидя в углу на стуле. Раза два-три пытался уехать, но ни на один поезд его не взяли. Тогда он сел за стол дежурного и стал писать письмо: