Урок анатомии. Пражская оргия

Увидев, кто пришел, он улыбнулся: нет, это был не призрак матери, вернувшейся с ключами из мертвых, чтобы послушать его рассуждения о Локке и Руссо, а маленькая, располневшая книзу и вполне земная незнакомка шоколадного цвета. На ней были широкие бирюзовые штаны и парик в глянцевых черных кудряшках. Наверное, Оливия, уборщица восьмидесяти трех лет. А что это за мужчина в пижаме, напевающий под радио миссис Цукерман и поливающий ее цветы ее лейкой с маргаритками, она никак не могла сообразить.

— Вы кто такой? — крикнула она и топнула ногой, чтобы его прогнать.

— Вы, должно быть, Оливия. Не волнуйтесь, Оливия. Я сын миссис Цукерман. Я Натан. Из Нью-Йорка. Я тут ночевал. Закрывайте дверь, проходите. — Он протянул ей руку: — Я — Натан Цукерман.

— Боженьки, вы меня до смерти напугали. Сердце так и колотится. Говорите, вы Натан?

— Да.

— Вы чем занимаетесь?

— Я писатель.

Она подошла к нему и пожала руку:

— Какой вы видный мужчина.

— А вы — видная женщина. Рад познакомиться.

— А где ваша мама?

Он рассказал, и она рухнула на диван.

— Моя миз Цукерман? Моя миз Цукерман? Моя прекрасная миз Цукерман? Быть не может! Я видала ее в четверг. Принарядилась — на выход. В этом ее белом пальто с большим воротником. Я ей: «Ох, миз Цукерман, до чего ж вы хороша!» Да как же это — умерла, моя-то миз Цукерман!

Он сел рядом с ней на диван, гладил ее по руке, пока она наконец не пришла в себя.

— Мне как, все равно убирать? — спросила Оливия.

— Если у вас есть силы.

— Может, вам яичницу сделать?

— Нет, спасибо, мне ничего не надо. Вы всегда так рано приходите?

— По большей части ровно в шесть тридцать. Мы с миз Цукерман ранние пташки. Ох, поверить не могу, что она померла. Люди всё умирают, но к этому не привыкнуть. Лучше нее в мире не было!

— Она ушла быстро, Оливия. Не мучилась.

— Я миз Цукерман говорю: «Миз Цукерман, у вас все так убрано, мне и убирать-то нечего!»

— Понимаю.

— Я ей всегда говорю: «Вы на меня зря деньги тратите. Здесь все так сияет, я уж тру, чтоб побольше сияло, да некуда». Я как приду, мы уж обязательно обнимаемся-целуемся. Эта женщина, она ко всем добрая. Эти, другие леди, они сюда приходят, а она сидит в кресле, вон в том, и они с ней советуются, спасу от них нет. Мужчины вдовые то же самое. Она с ними вниз ходит, стоит, показывает, как из сушки белье вынимать да складывать. Они чуть не на следующий день, как папа ваш помер, к ней насчет женитьбы подкатывались. Мужчина сверху, тот ее в круиз-раскруиз звал, а другие, там, в холле, так они как мальчишки в очередь выстраивались, чтобы в воскресенье днем ее в кино сводить. Но она папу вашего уж так любила, ей на эти глупости начхать было. Не из таковских. Она в такие игры не играет. Как доктор Цукерман преставился, она мне всегда говорила: «Я всю жизнь, Оливия, счастливая была. С тремя лучшими в мире мужчинами». Она мне все порассказала, с тех времен, как вы и зубной врач мальчишками были. А книжки-то вы про что пишете?

— Хороший вопрос, — сказал он.

— Ну ладно, вы идите своими делами занимайтесь. А я тут разберусь.

И она — будто заскочила на минутку посудачить — встала, отправилась со своей хозяйственной сумкой в ванную. Вышла оттуда в хлопковом красном берете и длинном красном фартуке поверх штанов.

— Хотите, я в обувном шкафу спреем побрызгаю?

— Делайте то, что обычно.

— Обычно я брызгаю. Обуви на пользу.

— Тогда брызгайте.

Надгробная речь Генри длилась почти час. Натан считал, когда Генри перекладывал страницу за страницей. Всего семнадцать — тысяч пять слов. Он бы пять тысяч слов писал неделю, а Генри управился за ночь — в гостиничном номере с тремя малолетними детьми и женой. Цукерман не мог писать, даже если в комнате была кошка. Это было еще одно различие между ними.

В поминальном зале собралось человек сто скорбящих, в основном вдовые еврейки за шестьдесят и за семьдесят — прожили всю жизнь в Нью-Йорке и Нью-Джерси, и их переправили на Юг. К тому времени, когда Генри закончил, все они жалели, что нет у них такого сына, и не только потому, что он высокий, статный, видный и с успешной практикой — такого любящего сына редко встретишь. Цукерман подумал: «Будь все сыновья такими, и я бы себе сына завел». И не то чтобы Генри что-то присочинил, портрет вовсе не был нелепо идеализирован, но все эти добродетели у нее имелись. Однако это были те добродетели, которые делают счастливой жизнь мальчика. Чехов, опираясь примерно на то, о чем говорил Генри, написал рассказ раза в три короче, «Душечку». Впрочем, Чехову не нужно было компенсировать урон, нанесенный «Карновским».