Урок анатомии. Пражская оргия

Чтобы дать мышцам отдохнуть после упаковки чемодана и чтобы набраться смелости перед полетом в Чикаго — или же, наоборот, избавиться от тисков безумной идеи, что действительно могла послать его в полет (с крыши отеля «Стэнхоуп»), — он улегся в темноте на неприбранной постели в каморке, служившей ему спальней. Эта комната на первом этаже выходила на задний двор. Во всей удобной и красивой квартире это была единственная мрачная, тесная, холодная комната, с освещением чуть получше, чем в склепе. Два окна помыть было невозможно — они были навечно забраны от воров решетками. Боковое окно загораживал ствол умиравшего во дворе дерева, а заднее наполовину закрывал кондиционер. На ковре сплелись в клубок провода удлинителей — для подавителя боли и нагревательных пластин. На тумбочке у кровати собралось половина стаканов с кухни — в них он приносил воду запивать таблетки, рядом — сигаретная машинка и пачка папиросной бумаги. На куске бумажного полотенца — россыпь зеленых семян конопли. Две открытые книги, одна на другой, были куплены в букинистическом, в «Стрэнде»: английская книга 1920 года по ортопедии с жутковатыми хирургическими фотографиями и «Анатомия» Грея на тысячу четыреста страниц, издание 1930 года. Он уже несколько месяцев изучал книги по медицине, и не для того, чтобы подготовиться к приемной комиссии. Заключенный, работающий сам себе адвокатом, прячет потрепанные книжки под кроватью и по стенам камеры, так же поступает пациент, лежащий на вытяжке, к которой, по его мнению, он приговорен незаконно.

Кассетный магнитофон лежал на свободной половине двуспальной кровати — там, где Цукерман заснул с ним под боком в четыре утра. Там же валялась папка с его материалами по Милтону Аппелю — он всю ночь вместо Дайаны прижимал к себе ее. Он звонил ей и умолял побыть с ним — после того как Глория отправилась к Марвину, Яга в слезах укатила в Бронкс, а он перебирался с коврика в кресло и обратно, пытаясь придумать по полученным от Яги наметкам рассказ, и такой, чтобы он был ее, а не его. Безнадежное дело — и не только из-за травки и водки. Если перестаешь быть собой, перестаешь быть писателем, потому что туда тебя заводит твое личное, а если ты больше не держишься за твое личное, в жопу — вот куда тебе дорога. Данте проще было выбраться из ада, чем тебе из коллизии Цукерман — Карновский. Ты не хочешь представлять ее Варшаву — а ее Варшава представляет как раз то, чего тебе не хватает: страдание, но не полукомическое, мир огромной исторической боли, а не боль в шее. Война, разруха, антисемитизм, тоталитаризм, литература, на которой висит судьба культуры, творчество в эпицентре потрясений, мученичество по делу — некоему делу, какому-то делу, а не по необходимости трепать языком в гостях у Дика Каветта[32]. Прикован к самокопанию. Прикован к рефлексии. Прикован к своим мелким драмам до самой смерти. Что теперь — писать рассказы о Милтоне Аппеле? Романы о том, как я лысею? Этого мне не перенести. О чьих угодно лысинах, но не о моей.

— Дайана, приходи, переночуй со мной.

— Нет.

— Почему нет? Почему?

— Потому что я не собираюсь отсасывать тебе десять часов подряд на твоем коврике, а потом еще десять часов слушать, как ты стенаешь по поводу Милтона Аппеля.

— С этим покончено!

Но она повесила трубку — он стал еще одним из ее мерзких мужчин.

Он включил магнитофон, перемотал кассету. И нажал кнопку воспроизведения. Услышав свой голос, мрачный и заунывный из-за дефекта записывающего устройства, он подумал: можно было нажать и кнопку «назад». Потому что вот туда я и двигаюсь.

«Уважаемый профессор Аппель, — завывал его призрак, — мой друг Айван Фелт удивил меня, переслав мне ваше странное пожелание обратиться ко мне с просьбой написать колонку в защиту Израиля. Возможно, удивляться и не стоило. Возможно, вы переменили свое мнение обо мне и о евреях с тех пор, как объяснили Эльзе Стромберг различие между антисемитами вроде Геббельса (чьи сочинения она сравнивала с моими — в разделе „Письма читателей“ в „Инквайери“) и антисемитами вроде Цукермана, которые просто нас не любят. Что было с вашей стороны весьма великодушно».

Он нажал на «стоп», затем «вперед» и снова на кнопку воспроизведения. Неужели это так по-идиотски звучит? Наверное, все дело в скорости.

«Вы пишете Фелту, что нам, „взрослым людям“, не следует обманывать себя касательно „разницы между персонажем и автором“. Но не вступит ли это в противоречие…»

Он лежал и слушал, пока кассета не кончилась. Да любого, кто говорит «не вступит ли это в противоречие», нужно расстрелять. Вы сказали, что я сказал. Он сказал, что вы сказали. Она сказала, что я сказал, что вы сказали, что я сказал. И все таким тягучим, назидательным, замогильным голосом. Моя жизнь в искусстве.