Уроки актерского мастерства

Мне было не по себе. Я знал, что все мои друзья - Генка Щелкунчик, Фимка Таракан, Валерка Ветер, Ромка Рукавица и Тот, Кто Умер - наблюдают за тем, что со мной сейчас происходит. Я знал и много чего другого. Что город через несколько дней умрет от голода. Что город решил сопротивляться до последнего. Что из города есть выход. И что я предатель, предатель, предатель-предатель-предатель. Сотни человек уходили сражаться и не возвращались. Все оплакивали их. А я тот, чьему возвращению не радуются. Я предатель. Рядом со мной две тысячи человек, две тысячи оставшихся в живых, и каждый из них скорее согласится умереть, чем предать. Да и я не хотел предавать. Я даже понимал, что Тот, кто Умер едва ли похвалил бы меня. Предательство - не самый легкий хлеб. Но мне очень хотелось жить. Очень. Не улыбалось лежать неподвижно, как Ромка Рукавица. Я это навсегда запомнил. И потом меня переполняло сознание своей уникальности. Я знал, что две тысячи человек умрут, а я останусь жив. Опять-таки великолепный и сверкающий город моих снов оказался не таким уж прекрасным - бутафорским, игрушечным; в общем-то не такая уж трагедия - предать его. Странно, что город показался мне не настоящим, а голодная смерть - очень даже натуральной. Я не хотел умирать: почему? Потому, что у меня было важное дело; да, ведь я предатель, не кто-нибудь, именно я, именно я. Я как мог сосредоточился на том, что город, осада, враги, друзья, ХХII век, это все неважно, важна только моя функция - предательство. Только это сейчас и живет во мне, я весь сведен к своему предательству, слово-то, слово-то какое гнусное, ну и придумал же ты мне, Павел Приозерский, соавтор моей жизни; неужели не мог ты сделать меня кем-нибудь другим?

Честное слово, я не помнил, как прошли съемки, у меня все внутри начинало болеть, когда я вспоминал про этот день. Ромка Рукавица некоторое время пытался дразнить меня моей фразой: "Я хочу знать: вы оставите меня в живых, если я вам все расскажу?". Ромка Рукавица в последнее время сделался каким-то смелым и равнодушным, я его не спрашивал, но думал, что его, как и меня, не покидает ощущение уже законченной игры, уже прожитой жизни; оттого-то он и дразнил меня - надеясь напомнить, сыграть еще раз. В тот день мы были вдвоем, дома у Ромки Рукавицы, и он опять сказал мне эту фразу. А я, я тогда крикнул ему: "Заткнись!", первый раз крикнул: "Заткнись!", и потом еще: "Я объявляю тебя своим врагом, самым главным врагом, и дружба между нами кончилась, а остальные решат сами", - сказал я и убежал, даже дверью стукнул. На улице я прошел всего-то два дома, и вдруг меня прошиб пот, ведь один раз я уже потерял Ромку Рукавицу, там, в павильоне, наблюдая за его смертью вместе с безразличным Приозерским; и вот я уже развернулся и побежал обратно, как я тогда бежал, мчался, несся, летел, торопился как на пожар, шесть этажей миновал не заметив, прямо-таки вышиб дверь, к счастью не запертую - Ромка Рукавица ждал меня, все-таки ждал! Мы обхватили друг друга со всей силой, а силы у нас в тот момент были немереные. Ночью, во сне, я снова бежал к Ромке Рукавице, бежал и сминал ногами одеяло; а под подушкой у меня лежала мотоциклетная перчатка Того, Кто Умер - мы с Ромкой Рукавицей поменялись, я отдал ему свою. Когда это было? На той неделе, когда закончились съемки.

3. Результаты

XIII

Люська необыкновенно похорошела за лето. Жаль только, что она уже не носила свое синее платье. У нее появились узкие брючки и соломенного цвета свитер. Тогда же Люська начала подкрашивать губы темной коричневой помадой, и Генке Щелкунчику это ужасно не понравилось. Иногда, проводив Люську домой, Генка Щелкунчик возвращался к нам с неудачно стертым коричневым пятном на щеке, мы все смеялись, а потом этого вдруг не стало, возможно, Генка Щелкунчик стал стирать Люськину помаду аккуратнее; но я-то думал, что дело совсем в другом. Теперь Люська проводила с нами совсем мало времени, сделалась веселой и подвижной, часто обнажала зубы в улыбке, чего раньше я в ней не замечал. Весной ее улыбка была такой же, как у Генки Щелкунчика смущенной, сжатой. Теперь все изменилось. Люська сияла, и улыбалась она кому угодно, только не Генке Щелкунчику. Однажды, когда мы выходили из автобуса и Генка Щелкунчик подал ей руку, Люська увернулась и спрыгнула сама, а лицо у нее стало вдруг злым. Возможно, это мне только показалось. Но то, что Люська не подала руку, это не показалось, это видели все. Гром грянул в конце сентября, когда мы все вместе встречали Люську у метро и не узнали ее, потому что она пришла другой, с короткими желтыми волосами, желтыми-желтыми, хотя это и казалось невозможным. Генка Щелкунчик, к тому времени похудевший, осунувшийся, заострившийся как-то, почти совсем не ответил на ее приветствие. Что касается меня, то, странно, но Люська с новой прической показалась мне еще красивее. Ну что же, на то я и предатель.