Уроки милосердия

— Наверное, нам нужно сделать паузу, — слышу я свой ответ.

Адам недоуменно смотрит на меня.

— Паузу?

— Да. Мне нужно побыть одной.

— Разве не ты еще пять минут назад просила меня вести себя так, будто мы давно женаты?

— А разве не ты пять минут назад ответил, что и так уже давно женат?

Мэри сказала бы, что отношения с Адамом волнуют меня больше, чем я признаю. Я же считаю себя человеком, который отстаивает свои убеждения, а не отрицает то, что находится прямо перед носом.

Он стоит словно громом пораженный, но быстро справляется с удивлением.

— Малышка, я буду ждать столько, сколько нужно. — Адам целует меня так нежно, словно этот поцелуй — обещание или молитва. — Только помни, — шепчет он, — никто и никогда не будет любить тебя так, как я.

Когда Адам уходит, меня вдруг осеняет, что эти слова можно рассматривать и как клятву, и как угрозу.

Я тут же вспоминаю девочку, с которой мы вместе посещали занятия по религиоведению в колледже, студентку из Осаки. Когда мы проходили буддизм, она упомянула о коррупции: сколько ее семье пришлось заплатить священнику за каймио своего усопшего дедушки — специальное имя, которое дается умершему, чтобы тот взял его с собой на небеса. Чем больше заплатишь, тем больше иероглифов будет в твоем посмертном имени, тем выше авторитет твоей семьи. «Вы полагаете, что это имеет значение в жизни буддиста после смерти?» — поинтересовался у нее профессор. «Может, и нет, — ответила девушка. — Но каждый раз, когда произносится твое имя, ты возвращаешься на землю».

Оглядываясь назад, я осознаю, что следовало поделиться этой историей с Адамом.

Анонимность, по-моему, всегда дорого обходится.

***

Когда звонит телефон, мне снится кошмар, будто в кухне у меня за спиной стоит Мэри и говорит, что я недостаточно быстро готовлю. Несмотря на то что я формую буханки и отправляю их в печь настолько быстро, что на пальцах появились кровавые мозоли, оставляющие следы на тесте, каждый раз, когда я достаю готовую буханку, на лопате оказываются только выбеленные, как паруса корабля, кости. «Время!» — ворчит Мэри, и я не успеваю ее остановить, как она хватает палочками одну кость, кусает ее изо всех сил, ломает зубы, и те крошечными жемчужинами падают на пол и закатываются мне под туфли.

Я сплю так крепко, что, когда беру трубку и отвечаю на звонок, она тут же выпадает у меня из рук и закатывается под кровать.

— Прошу прощения, — извиняюсь я, когда вновь держу трубку в руках. — Слушаю.

— Сейдж Зингер?

— Да, это я.

— Это Лео Штейн.

Сон мгновенно улетучивается. Я сажусь в кровати.

— Простите.

— Вы уже извинились… Я вас… У вас такой голос, как будто я вас разбудил.

— Так и есть.

— В таком случае это мне стоит извиниться. Я решил, что раз уже одиннадцать часов…

— Я же пекарь, — перебиваю я. — По ночам работаю, а днем сплю.

— Тогда перезвоните мне в более удобное для вас время…

— Вы только скажите, — тороплю я его, — вы что-то выяснили?

— Ничего, — отвечает Лео Штейн. — В архивах нет никаких упоминаний об офицере СС по имени Джозеф Вебер.

— Это, должно быть, какая-то ошибка. Вы пробовали различное написание имени и фамилии?

— Наш историк очень дотошный человек, мисс Зингер. Мне очень жаль, но, похоже, вы неправильно его поняли.

— Я все правильно поняла! — Я убираю волосы с лица. — Вы же сами говорили, что архивы неполные. Разве нет вероятности, что вы просто пока не нашли нужную информацию?

— Возможно. Но пока не найдем, у нас связаны руки.

— А вы будете продолжать искать?

В его голосе слышится колебание, осознание того, что я прошу найти иголку в стоге сена.

— Не знаю, как остановиться… — говорит Лео. — Мы проверим в двух берлинских архивах и по нашим собственным базам данных. Но если не получим никаких веских оснований для…

— Дайте мне время до обеда! — умоляю я.

В конце концов место, где я с Джозефом познакомилась, — занятия по психотерапии — заставляет меня задуматься, что, возможно, Лео Штейн прав и Джозеф лжет. Как ни крути, а он прожил с Мартой пятьдесят два года. Чертовски долго для того, чтобы сохранить все в тайне.

Дождь льет как из ведра, когда я добираюсь до дома Джозефа, а зонтик я не взяла. Пока добегаю до накрытого крыльца — промокаю до нитки. Ева лает с полминуты, пока Джозеф идет к двери. Перед глазами у меня двоится — не из-за проблем со зрением, а из-за того, что образ этого старика накладывается на образ неизвестного молодого, крепкого солдата в форме, которого я видела на экране ноутбука.

— А ваша жена, — спрашиваю я, — она знала, что вы нацист?

Джозеф шире распахивает дверь.

— Входите. Не стоит вести подобные разговоры на улице.

Я иду за ним в гостиную, где осталась на шахматной доске не доигранная нами ранее партия — единороги и драконы замерли после моего хода.

— Я ничего ей не говорил, — признается он.

— Быть этого не может! Она наверняка хотела знать, где вы были во время войны.

— Я сказал, что родители отослали меня в университет в Англию. Марта больше не спрашивала. Вы удивитесь, насколько далеко может зайти человек, если захочет поверить, что тот, кого он любит, лучше, чем есть на самом деле, — отвечает Джозеф.