Уроки милосердия

И в ту же секунду я понял, зачем вся эта ночь. Дело не в жестокости, не в погромах, не в прилюдном унижении. Эти меры стали своеобразным посланием евреям, чтобы они поняли, что не имеют на нас, этнических немцев, никакого влияния — ни экономического, ни общественного, ни политического — даже после совершенного убийства.

Только на рассвете наша колонна двинулась назад в Вевельсбург. Юноши дремали друг у друга на плече, их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Не спали только мы с Францем.

— Ты видел его? — спросил я.

— Артура?

Франц отрицательно покачал головой, и его белокурые волосы упали на один глаз.

— Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие уехали из страны.

Франц взглянул на герра Золлемаха.

— Я ненавижу этого человека.

— Тс-с… — предостерег я. — Мне кажется, он слышит даже порами.

— Жопой он слышит.

— И ею наверняка тоже.

Брат едва заметно усмехнулся.

— Нервничаешь? — спросил он. — Перед отъездом?

Я нервничал, но ни за что бы в этом не признался. Негоже офицеру бояться.

— Все будет отлично, — заверил я, надеясь, что смогу и себя убедить в этом. Я ткнул его локтем в бок. — А ты смотри не влезь куда-нибудь, пока меня не будет.

— Не забывай, откуда ты родом, — ответил Франц.

Иногда он любил так говорить: как будто он умудренный жизнью старик в теле восемнадцатилетнего подростка.

— Ты на что намекаешь?

Франц пожал плечами.

— Что ты не обязан верить всему, что говорят. Может быть, это все неправда. Ты не должен всему верить.

— Дело в том, Франц, что я искренне верю. — Если я смогу объяснить ему свои чувства, может, он перестанет быть белой вороной на собраниях гитлерюгенда, когда меня не будет рядом. И чем меньше он будет выделяться, тем меньше его будут дразнить. — Сегодня ночью задача была не в том, чтобы наказать евреев. Евреи — это сопутствующие потери. Суть в том, чтобы мы оставались в безопасности. Мы, немцы.

— Сила не в том, чтобы совершить что-то ужасное с тем, кто слабее тебя, Райнер. Сила в том, чтобы, имея возможность совершить что-то ужасное, иметь мужество этого не делать. — Он повернулся ко мне. — Помнишь мышонка, который жил в нашей спальне много лет назад?

— И что?

Франц встретился со мной взглядом.

— Помнишь. Того, которого ты убил, — сказал он. — Я прощаю тебя.

— Я не просил у тебя прощения! — заявил я.

Брат пожал плечами.

— Но это не значит, что ты не хотел бы его получить.

Первому убитому мною человеку я выстрелил в спину.

Я больше не работал в концентрационном лагере. В августе 1939 года наши подразделения «Мертвая голова» отозвали из Заксенхаузена и послали с немецкими войсками. Было 20 сентября. Я помню это точно, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать и поздравить брата. Семь дней назад мы вошли в Польшу вслед за основными войсками. Путь наш лежал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Клодава, Пшедбуш, Влоцлавек, Дембрице, Быдгощ, Выжиск, Зарникау и наконец Ходзеж. Мы обязаны были подавлять любое оказанное нам сопротивление.

Однажды мы занимались тем, для чего нас, собственно, сюда и отправили: обыскивали дома, сгоняли в одно место бунтовщиков, брали под арест всех подозрительных: евреев, поляков, активистов. Еще один солдат, Урбрехт — парень с похожим на квашню лицом и слабым желудком — сопровождал меня в этом местечке. Стояла мерзкая, дождливая погода. И у меня сел голос от крика на этих тупых поляков, которые не понимали немецкого: приходилось постоянно орать, чтобы они вставали и присоединялись к остальным. Семья состояла из матери, девочки лет десяти и мальчика-подростка. Мы искали отца семейства, который являлся лидером местной еврейской общины. Но в доме больше никого не было — так после расспросов заявил Урбрехт. Я орал женщине в лицо, допытывался, где спрятался ее муж, но она молчала. А потом вдруг упала на колени и зарыдала, указывая в сторону дома. У меня чудовищно разболелась голова.

Сын все никак не мог ее успокоить. Я ткнул ее в спину ружьем, чтобы они вставали, но женщина продолжала сидеть на коленях в грязной луже. Когда Урбрехт рывком поднял женщину, мальчик побежал к дому.

Я понятия не имел, зачем он это сделал. Откуда мне было знать, может быть, Урбрехт не заметил оружия. И я поступил так, как меня учили: выстрелил.

Вот мальчик бежит — и в следующую секунду уже нет. Звук выстрела оглушил. Сперва я вообще ничего не слышал. А потом слух вернулся.

Крики были негромкими и цеплялись друг за друга, как вагоны поездов. Я перешагнул через сломанное тельце мальчика и вошел в кухню. Не понимаю, как этот идиот Урбрехт не заметил лежащего в корзине для белья ребенка, который теперь проснулся и орал во все горло.

Говорите что хотите о бесчеловечности отрядов «Мертвая голова» во время вторжения в Польшу, но я отдал женщине ребенка и только потом погнал ее к остальным.

Начинали мы с синагог.