Уроки милосердия

А еще я вспоминаю Лео. Как он может каждый день добровольно выслушивать подобные истории? Вероятно, по прошествии шестидесяти пяти лет дело уже не только в том, чтобы поймать преступников. Может быть, он понимает: важно, что кто-то продолжает слушать об этом ради памяти погибших.

Я усилием воли снова сосредоточиваю внимание на Джозефе.

— И что произошло потом? После того как Фолькель застукал вас в постели своей подружки?

— Как видите, он меня не убил, — отвечает Джозеф. — Но он сделал так, чтобы я не служил в его полку. — Он замолкает в нерешительности. — Тогда я еще не знал, то ли это благословение, то ли проклятие. — Он протягивает руку к фотографии, которую мне показывал, к той, на которой он в лагере с пистолетом. — Тех, кто не хотел выполнять приказ, в расстрельной роте не наказывали и не принуждали. У них оставался выбор. Их просто перебрасывали в другое место. После дисциплинарного взыскания меня отправили на Восточный фронт. В Bew"ahrungseinheit — карательный отряд. Меня перевели в действующую армию, понизив до унтер-офицера. Надо было реабилитироваться, чтобы восстановить звание. — Джозеф расстегнул рубашку и снял ее с левой руки. Подмышкой у него имелся небольшой круглый шрам. — Мне сделали татуировку с группой крови, как всем солдатам войск СС. Мы должны были иметь подобные татуировки, хотя они и не всегда помогали. Один маленький значок черными чернилами… Если бы мне необходимо было переливание крови, а я находился без сознания и потерял жетон военнослужащего, доктора могли узнать мою группу крови и оказать помощь. Как оказалось, это спасло мне жизнь.

— Но тут только шрам.

— Потому что я вырезал татуировку швейцарским армейским ножом, когда попал в «Канаду». Слишком многие знали, что у СС были такие метки; по ним опознавали военных преступников. Я поступил так, как должен был поступить.

— Значит, в вас стреляли, — говорю я.

Он кивает.

— Есть было нечего, погода стояла ужасная, и однажды ночью наш отряд попал в засаду. Я получил пулю, которая предназначалась моему командиру, потерял много крови и едва не умер. Рейх счел это героическим поступком. В то время я подумывал о самоубийстве. — Он качает головой. — Однако этого оказалось достаточно, чтобы вернуть мне звание. У меня был задет нерв на правой руке, и я уже не мог держать винтовку ровно. Но к концу сорок второго года я оказался нужен в другом месте. Не на передовой. — Джозеф обращает на меня взгляд. — Раньше я служил в концентрационных лагерях, там я начинал свою карьеру в СС. Поэтому, провалявшись в госпитале девять месяцев, я отправился назад в концлагерь. На сей раз в должности лагерфюрера в женском лагере. Я отвечал за узниц, где бы они ни находились. «Anus Mundi» — так называли его заключенные. Помню, как вышел из машины, взглянул на те железные ворота, на слова, скрученные из проволоки, между двух параллельных проволок: «Arbeit macht frei» («Труд делает свободным»). И тут я услышал, как кто-то окликнул меня по имени. — Джозеф смотрит на меня. — Это был мой брат, Франц. При всем его неприятии режима рейха теперь он был гауптшарфюрером[30] — оберфельдфебелем — и работал в том же самом лагере на административной должности.

— Никогда не слышала об «Anus Mundi», — признаюсь я.

Джозеф смеется.

— Это всего лишь прозвище. Вы же знаете латынь? Это означает «Всемирная задница». Но вам он, скорее всего, известен как Освенцим, или Аушвиц.

Он слышал каждый удар ее сердца. Оно билось почти в такт ее поспешному шагу. Он убеждал себя, что ей следовало быть осторожнее. Она сама виновата.

Когда она свернула за угол, он напал сзади. Она больно ударилась о камни, а он потянулся к вороту ее платья и рванул до пояса, переворачивая ее на спину. Чтобы она не дергалась, достаточно было прижать предплечьем ключицу. Она молила, как они всегда поступают, но он не слушал. Теперь ее сердечко неистово колотилось. И это сводило его с ума.