Уроки милосердия

– Тогда вы оба погибли бы, – сказала Эстер, пятидесятидвухлетняя женщина, самая старшая в нашем блоке. Она работала с нами в «Канаде» и даже наладила подпольную торговлю: продавала вещи и сигареты, которые таскала из чемоданов, за порцию еды.

Новенькая никак не могла успокоиться. Ничего необычного в этом не было, но она рыдала громче остальных. Нас всех измучила жизнь впроголодь и долгие часы работы, мы устали от этого плача. Слушать ее было даже тяжелее, чем дочь раввина из Люблина, которая всю ночь молилась вслух.

– Минка, – сказала Эстер, когда новенькая буквально провыла несколько часов, – сделай что-нибудь.

– А что я могу?

Я же не могла вернуть ребенка матери. Не могла изменить то, что уже случилось. Честно говоря, эта женщина раздражала меня – вот какой черствой я стала! В конце концов, мы все потеряли близких. Разве ее утрата страшнее наших? С чего она решила, что смеет красть у нас драгоценные часы сна?

– Если нельзя ее заткнуть, – сказала другая девушка, – может, получится заглушить ее рыдания.

Раздался гул одобрения.

– На чем ты остановилась, Минка?

Сперва я даже не поняла, о чем она говорит. Но потом догадалась, что женщины хотят послушать написанную мною историю, ту, которую я рассказывала вчера, чтобы успокоить Дару. Если она сработала как обезболивающее, то, возможно, заглушит боль утраты?

Они расселись, похожие на тростник у края пруда, – хрупкие, покачивающиеся, поддерживающие друг друга, чтобы не упасть. В темноте я видела их блестящие глаза.

– Продолжай, – велела Дара, толкнув меня локтем. – У тебя наконец появились слушатели.

И я начала рассказывать об Ане, для которой день начинался как обычно. Рассказывала, что в октябре было холоднее, чем всегда в это время; что листья срывало с веток деревьев и уносило маленькими вихрями, которые кружились в дьявольском танце у ее ног, – так Аня поняла, что случится что-то плохое. Отец научил ее этому, как и всему остальному, что она умела: как завязывать шнурки, как ориентироваться по звездам, как разглядеть чудовище, которое скрывается за маской, похожей на человеческое лицо.

Я рассказывала о горожанах, которые были уже на грани помешательства. У некоторых загрызли скот, у кого-то пропали собаки. Создавалось впечатление, что в округе поселился хищник.

Я поведала им о Дамиане, начальнике караула, который хотел жениться на Ане и готов был воспользоваться силой для достижения своих желаний. О том, как он уверял взволнованную толпу, что если не покидать пределы деревушки, то им ничего не грозит.

Я написала эту главу, как только мы переехали в гетто. Когда я еще искренне в это верила.

В бараке повисло молчание. Дочь раввина больше не молилась вслух, а новенькая затихла.

Я описала, как Дамиан забрал последний багет, который Аня должна была продать на рынке, как не давал ей денег – только в обмен на поцелуй. Как она поспешила уйти, чувствуя на затылке его пристальный взгляд.

Перед нашим домом протекал ручей, – продолжала я повествование от лица Ани, – и папа перебросил через него широкую доску, чтобы мы могли перебираться с одного берега на другой. Но сегодня, когда я дошла до ручья и наклонилась попить, а заодно смыть с губ горький вкус поцелуя Дамиана… – Я сложила руки в виде чашки. – Текла красная вода.

Я поставила корзинку и пошла вверх по течению. Мои сапоги утопали в вязкой грязи. И тут я увидела…

– Что увидела? – пробормотала Эстер.

И в эту минуту я вспомнила мамины слова о том, что следует быть доброй к людям, ставить интересы других выше собственных. Я дождалась, пока новенькая посмотрит на меня.

– Чтобы узнать, придется ждать до завтра, – ответила я.

Иногда человеку для того, чтобы прожить еще один день, нужна веская причина.

* * *

Именно Эстер посоветовала мне записать свою историю.

– Кто знает, – сказала она, – может быть, когда-нибудь ты станешь известной.

Я засмеялась.

– Скорее всего, эта история умрет со мной.

Но я понимала, о чем она просит. Чтобы повесть осталась и ее можно было прочесть еще и еще раз, даже если меня увезут. Истории всегда живут дольше своих создателей. Мы знаем о Гёте и Чарльзе Диккенсе благодаря историям, которые они решили нам поведать, хотя оба уже давным-давно мертвы.