Уроки милосердия

Тут, разумеется, я вспоминаю об Адаме.

– Должно быть, это очень тяжело, Джозеф, – холодно произношу я, – не запутаться в паутине собственной лжи.

Мои слова как удар – Джозеф вжимается в спинку кресла.

– Именно поэтому я и рассказал вам правду.

– Но… это же не так, верно?

– Что вы хотите сказать?

Я не могу ответить, что точно знаю это, потому что охотник за нацистами из Министерства юстиции проверил его вымышленную историю.

– Концы с концами не сходятся. Жена, которая никогда не натыкалась на правду за все пятьдесят два года… История о чудовище без единого доказательства… И, разумеется, самое большое несоответствие из всего: почему после шестидесяти пяти лет вы сбросили свою личину?

– Я же сказал вам, что хочу умереть.

– Почему именно сейчас?

– Потому что у меня не осталось ради кого жить, – отвечает Джозеф. – Марта была ангелом. Она видела во мне только хорошее, хотя я не мог даже в зеркало смотреться. Мне так истово хотелось стать тем мужчиной, за которого, по ее разумению, она вышла замуж, что я им стал. Если бы она знала, что я натворил…

– Она бы вас убила?

– Нет, – возражает Джозеф, – она бы себя убила. На себя мне было плевать, но я не выносил даже мысли о том, каково было бы Марте узнать, что ее касались руки, которые никогда не отмыть. – Он смотрит на меня. – Сейчас она на небесах. Я пообещал себе, что, пока она жива, останусь тем, кем она хотела меня видеть. Но теперь она умерла, и я пришел к вам. – Джозеф зажал руки между коленями. – Смею надеяться, это означает, что вы размышляете над моей просьбой.

Он говорит официально, как будто пригласил меня на танец на вечеринке. Как будто это деловое предложение.

Но я продолжаю водить его за нос.

– Вы хотя бы понимаете, какой вы эгоист? Хотите, чтобы меня арестовали? По сути, я жертвую остатком своей жизни, чтобы лишить вас вашей.

– Только не в этом случае. Никто не станет вести дознание, когда умирает старик.

– Убийство – это преступление, – говорю я, – на случай, если за последние шестьдесят восемь лет вы это запамятовали.

– Именно поэтому я и ждал такого человека, как вы. Если вы это сделаете, это будет не убийством, а состраданием. – Он встречается со мной взглядом. – Видите ли, Сейдж, до того, как вы поможете мне уйти из жизни, я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Прошу меня сначала простить.

– Простить вас?

– За то, что я тогда сделал.

– Не у меня вы должны просить прощения.

– Не у вас, – соглашается он. – Но все те уже умерли.

Медленно вертятся колесики, и я наконец ясно вижу всю картину. Теперь я понимаю, почему со своим ошеломляющим признанием он обратился именно ко мне. Джозеф не знает о моей бабушке, однако во всем городе человека ближе к евреям, чем я, не найти. Я для него как семья жертвы преступления, за которое предусмотрена смертная казнь. Обладают ли родные правом искать справедливости? Мои прадедушка и прабабушка погибли от рук нацистов. Неужели они наделили меня правом вершить правосудие?

Я слышу голос Лео, эхом отдающийся у меня в голове. «Не знаю, как остановиться…» В своем мщении? Или в деле торжества справедливости? Между этими двумя понятиями очень тонкая грань, и, когда я пытаюсь на ней сосредоточиться, она становится все тоньше и тоньше.

Раскаяние, возможно, принесет покой убийце, но как быть с теми, кого он убил? Я могу не считать себя еврейкой, но разве у меня нет обязательств перед моими родными, которые исповедовали иудаизм, из-за чего их и убили?

Джозеф доверился мне, потому что считает меня своим другом. Но если его слова правдивы, человек, с которым я подружилась, которому доверилась, – кукла театра теней, плод воображения. Человек, который обманул тысячи людей.

От этого я чувствую себя грязной, как будто мне следовало бы лучше разбираться в людях.

В эту минуту я даю себе обещание обязательно докопаться, был ли Джозеф Вебер офицером СС. И даже если он окажется нацистом, я не убью его, как он этого хочет. Я предам его, как он предавал других. Выкачаю из него информацию и скормлю ее Лео Штейну. И Джозеф сгниет в тюремной камере.

Но ему не обязательно об этом знать.

– Я не могу вас простить, – спокойно отвечаю я, – потому что не знаю, что вы сделали. Прежде вам придется рассказать мне некоторые достоверные факты из вашего прошлого.

Черты лица Джозефа заметно расслабляются. Глаза наполняются слезами.

– Но фотография…

– Она ничего не значит. Откуда мне знать, что там вообще вы? Может, вы купили ее в Интернете.

– Понимаю. – Джозеф поднимает на меня глаза. – Первое, что вам необходимо обо мне знать, – говорит он, – это мое настоящее имя.

Если Джозефу и кажется странным, что через несколько минут я вскакиваю и прошу разрешения воспользоваться его ванной комнатой, он никак это не комментирует. Наоборот, направляет меня по коридору в небольшую уборную, в которой стены оклеены обоями в пестрых цветочках столистных роз и стоит маленькое блюдце с декоративным нераспечатанным мылом.

Я открываю воду и достаю из кармана мобильный телефон.

Лео Штейн берет трубку после первого же гудка.

– Его зовут не Джозеф Вебер, – приглушенно говорю я.

– Слушаю.

– Это я, Сейдж Зингер.