Уроки русского. Роковые силы

Вик. К. Теперь уже о разгроме Верховного Совета Солженицын пишет не столь однозначно, как высказался раньше. Но почему же ни словом не обмолвился о прежнем своем высказывании на сей счет?

Вад. К. Я уже сказал о переменах в его взглядах. Так вот, каждый сдвиг, который в нем происходит, настолько мощный, в том числе эмоционально, что я склонен думать — он что-то из прежнего уже и не помнит.

Вик. К. Спорно, Вадим Валерианович! Очень спорно! Во-первых, и в случае с Шолоховым, и тем более с «Белым домом» речь идет не о каких-то малозначащих фактах, а о темах весьма принципиальных. Ну и, во-вторых, при всей его эмоциональности, о которой вы говорите, часто она мне представляется, как это ни парадоксально, очень рациональной. То есть страсть ему, конечно, свойственна, однако зачастую именно какая-то очень продуманная, рассчитанная страсть. Математик в нем сказывается! Да и его первая жена, Решетовская, не раз об этом писала. Хотя, насколько знаю, она по-прежнему боготворит его. Но вот, например, у нее вырвалось объяснение, почему он не возвратился на родину сразу же, как ему восстановили гражданство. Дескать, специально дотянул до 1994 года, чтобы потом говорили и писали: 20 лет изгнания. Ровно 20 лет! Тут она и заметила: он же математик — все рассчитывает и просчитывает.

Вад. К. Я-то думаю, в нем эти две силы — рациональная и эмоциональная — обе достаточно мощно выражены. А что касается математика, то вот с цифрами как раз, я уже говорил, у него получаются нелады. Словом, большой человек — и противоречия большие.

Вы только не воспринимайте, что я выступаю каким-то его апологетом. Не забывайте, что я ведь не только о цифрах говорил, но и о гораздо более серьезном — о том, что он весь советский период представляет в черном цвете.

Вик. К. А почему, как вы считаете? Он не видит — или не хочет видеть? Или, может быть, видит, но просто не хочет говорить, признавать? Иногда же прорывается у него. Вот, скажем, выступая в Думе осенью 1994 года, заявил: «И мы знаем, как катастрофически падает наша передовая и блистательная наука, как падает наше образование, как падает медицина…» Правильно заявил! Но ведь эта наука, передовая и блистательная, создана в советские годы. И это образование, медицина. Почему же прямо не признать?

Вад. К. Ну, долгие годы его задачей было заклеймить этот строй, долгие годы он бил в одну точку и, как человек увлекающийся, не хотел и не хочет иного признать. Действительно, такой перекос очень сильный.

Между тем я говорил уже вам о предсмертном признании Олега Васильевича Волкова. Могу вспомнить еще и такого выдающегося русского мыслителя, как Константин Леонтьев, который за сорок лет до нашей революции очень глубоко предсказал ее смысл. Многие повторяют его слова о том, что нужно подморозить Россию, чтобы она не гнила. При этом толкуется, что он имел в виду как «отъявленный реакционер», — ужесточить царское самодержавие, ужесточить власть Церкви и так далее. А на самом деле, если разобраться в том, что написал за последние годы своей жизни этот действительно великий историософ, смотревший на происходившее в России как бы из последних времен, то мы поймем, что в виду он имел — социализм. То есть социализм будет той силой, которая «подморозит» Россию, потому что Россия, как ни странно, наиболее склонна к эгалитаризму и эмансипации, то есть наиболее вольнолюбивая страна. Он предвидел, что у нас любой крутой переворот может привести к полному разору. И Россия быстрее, чем все другие страны, помчится, как он выражался, по пути смешения.

Я думаю, Александр Исаевич при своих оценках как-то этого не учитывает. В данном случае я целиком на стороне Константина Леонтьева.

Вик. К. Между тем в последней своей книге Солженицын цитирует Леонтьева с нескрываемым высокомерием. Ну, например, говоря о том, что большевики «быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя», замечает: «В советские годы иронически сбылось пожелание Леонтьева, что русский народ «не надо лишать тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность… Он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе, удержан на скользком пути эгалитарного своеволия». Даже если согласиться с Солженицыным, что сбылось это «с превышением многократным», все равно ведь не отменяется сама проблема. И потом — главное: «на себя» заставили большевики работать русский характер или все-таки на Россию? От этих вопросов, увы, Солженицын уходит, привычно сворачивая к описанию одних лишь ужасов «большевицкого гнета».

При этой заданной односторонности выходит у него много, очень много неправды — и об «истаянии народной нравственности», и о «подъеме и успехе худших личностей», и о «полном пережоге народного характера…». Да мало ли еще о чем говорит он на эту тему с абсолютной категоричностью, опровергаемой, однако, очевидностью жизни да и цифрами, если говорить о достижениях страны за советские годы в экономике, науке, культуре.