Уроки русского. Роковые силы

С.К.-М. Для Вадима Валериановича интеллектуальная честность обязательна, но этого еще мало. Есть честные люди, которые честно молчат, на скользкий лед, как говорится, не ступают. У Кожинова же было интеллектуальное мужество, кроме честности. Уметь преодолеть свои собственные заблуждения, предпочтения – такое тоже нелегко. А Кожинов не боялся высказывать вещи, очень нежелательные его близкому окружению, без которого он вообще не мог. Ведь человек не может жить в вакууме. Но он шел на это. Очень многие его прозрения в нашем патриотическом лагере не нравились. Это особое отношение к его работам чувствовалось, и вы, наверное, это замечаете.

В.К. Конечно, это так. Но не только в этом лагере.

С.К.-М. О другом лагере мы не говорим. Он, конечно, истинный патриот России. Поэтому мнение, например, Хакамады или какого-нибудь Немцова немного для него значило. Для него значило мнение высококультурных людей и патриотов. Тем не менее в отношении советского проекта, в отношении Гражданской войны и революции он говорил вещи, которые там многим не нравились. Там, я считаю, сложилась упрощенная и удобная трактовка истории, от которой им не хотелось отказываться.

Возьмем для примера Шафаревича. Фигура крупная и представительная. В рамках этой трактовки он делает много добротных выступлений, которые нанизываются одно на другое. Ему ставить под сомнение сами постулаты этой трактовки явно не хочется, чистый ученый нередко вообще на это не идет. Если теория работает, он ее не отвергает, хотя бы и узнал, что она неправильная.

В.К. Кстати, у меня почему-то язык не поворачивается, рука не поднимается писать о Кожинове – «ученый». Я охотнее употреблю слово «мыслитель». Наверное, есть этому какое-то оправдание, кроме того, что он был всего лишь кандидат наук. Не доктор, тем более не академик. Я не отрицаю, что он ученый, но все-таки мне хочется сказать о нем – мыслитель.

С.К.-М. Это у вас так. Я считаю Кожинова прежде всего большим ученым. Более того, в нашем обществоведении из гуманитарев – это первый человек. Правда, я не знал Ильенкова, Бахтина, которые на него оказали большое влияние. Не знал лично и глубоко не читал. Потом только стал…

В.К. Как вы открыли Кожинова для себя? Когда примерно?

С.К.-М. В конце 80-х годов. Когда мы познакомились, он мне подарил книгу о Тютчеве, я ее прочитал. Меня он привлек тем, что я впервые увидел гуманитария и человека, близкого к художественной интеллигенции, который владел нормальным, кондовым, как бы сказать, научным мышлением. И сколько я ни перебирал потом, из ныне живущих не могу увидеть такого.

В.К. А вот, Сергей Георгиевич, где вы познакомились лично? Вы помните?

С.К.-М. Помню. Была тогда депутатская группа «Союз». В 1991 году они пригласили несколько человек поговорить о России как цивилизации. Пришли Кожинов, Шафаревич и, в частности, я.

В.К. Это группа Алксниса?

С.К.-М. Да, Петрушенко еще там был, да многие… И Кожинов подошел ко мне. Он, оказывается, читал книги моего отца, знал учеников его. Я тут же поддержал это знакомство. Он мне очень нравился.

В.К. Вы же к тому времени читали его работы?

С.К.-М. Читал, конечно. В «Нашем современнике» тогда ведь часто появлялись его публикации. Я всю жизнь трудился как научный работник, и меня всю жизнь травмировало, что в нашем обществоведении и в среде художественной интеллигенции гуманитарного профиля не просто нет научного мышления, но во многом господствует антинаучное. А тут я увидел человека, который, с одной стороны, вхож в эту публику и может с ней разговаривать, и в то же время он сам продуцирует идеи.

Я сказал, что интеллектуальная честность – это свойство научного мышления, которое обязывает ко всем явлениям подходить со строгой мерой. Ну а наши гуманитарии берут какое-то явление, которое действительно есть, но они могут его раздуть до такой величины, что оно вдруг оказывается совершенно несопоставимым со всем остальным. И получается, что с ними совершенно бесполезно спорить. Так, мы не отрицаем тот факт, что были репрессии. Но давайте поставим эти факты нашей жизни на место, которое они реально в ней занимали!

В.К. Ну, тот подход, о котором вы говорите, наверное, можно назвать публицистическим…

С.К.-М. Он господствует. Достоевский говорил, что художник обязательно должен гипертрофировать. Согласно этому, если художник описывает, скажем, страдания в КГБ, то весь мир кладется на весы. Это подход именно антинаучный. Он тоже нужен для познания действительности. Но когда он начинает господствовать, то получается горбачевская перестройка, и люди бегут за этим, переходя меру.

Так вот, Кожинов совсем не такой. Я считаю, что, может быть, он – действительно в чем-то уникальное явление. Далеко не все люди, работающие в науке, обладают способностью превратить верные умозаключения в такие тексты, которые к тому же людей очаровывают, увлекают. Поэтому читатель начинает как бы идти за таким человеком. Не грех за Кожиновым идти в его рассуждениях. Это не дешевый манипулятор.