Уроки русской любви

Он был зол. Погода стояла худшая из всех, что возможны в этих широтах. Снег, дождь, ветер, до основания режущий голову. Он должен был смотреть. Его щедро принимали. Он вежливо и молчаливо подчинялся. Его, всемирно известного Хельмута Ньютона, привезли ноябрьским вечером на ледяной тротуар Садового кольца под бетонные стены советской архитектуры. Показывали лучшее. Гордились. Скользкая жижа под ногами. Злобная Москва. Что занесло его сюда, на эту мостовую, этого баловня судьбы, звездного плейбоя, короля империи luxury. Представить его вдали от белых ботинок, смокинга и ослепительных див – мыслимо ли это. Лихая поездка со свитой в дикую страну, очередное громкое турне, смена ландшафта? Perestroika and glastnost. Не знаем. Будем считать, что много лет спустя он в виде дежурной шутки вспоминал свое приключение. Как нависал каменный кристалл тяжелыми окнами, как поднимал голову, тщетно пытаясь разглядеть подбородок небоскреба, но во тьме различалась лишь циклопических размеров брошка с земным шаром и колосьями вокруг, а высокорослая красавица-дикарка в метро не захотела фотосессии от самого… Меж тем небожитель устал и продрог. Короткая спортивная курточка из тончайшей кожи не спасала. Отсутствие на голове shapka усугубляло скорбь на лице. Тогда он смог выдавить из себя только одно: “Метрополис”, потом сделал свой дежурный щелчок Лейкой – вдох и выдох – нырнул в теплую капсулу серебристого Линкольна. В тот момент HN вряд ли сравнивал безумные сталинские башни с триумфальной шеренгой своих двухметровых ню – мускулинная Сильвия всегда справа. Самая. Не вспомнил, как снимал, распластавшись на глянцевом полу, как подбирал размер немыслимой лакированной шпильки и темную, самую темную в мире помаду. Чтобы черная на белом. Высотки можно сравнить только с кошмаром Фрица Ланга. Complete. В машине он тихо попросил шофера в белых перчатках поскорее отвезти его в отель. Paste.

“Тогда я раскрыл глаза – и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены. Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, – в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это корячится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни шагу – потому что под ногами не плоскость – понимаете, не плоскость, – а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое. Я был оглушен всем этим, я захлебнулся – это, может быть, самое подходящее слово”. Цитата. Евгений Замятин. Мы. 1920. Сору.

1965-й. Нежная блондинка перепрыгивает через грязные лужи в изящных туфельках. Легкая походка. Хорошенькая. Она спешит на работу. Она работает парикмахершей в городке при химическом комбинате. Она бреет мужчин в прокопченной парикмахерской. Любит кокетничать. Ей нравится заезжий механик, немолодой благообразный человек. Ночь. Он в белой майке. Она в нейлоновой комбинации (так называется нижнее женское белье). Любовь. По вечерам они гуляют в странной пустыне, среди терриконов, в инопланетном пейзаже. Мертвая земля рассечена трещинами. Чем-то навсегда беспросветным и мутным залито небо. Отовсюду – все перекрывающие адские звуки, отвалы мертвых пород. Механик и парикмахерша счастливы. С высоты птичьего полета светится белый женский плащ. В пропитанном ядовитыми парами пространстве дымятся бесконечные трубы. Весь горизонт в трубах. Они – главные. Они перерабатывают немыслимые породы в медь, серебро, золото и устало выдыхают горячий пар. В городке дикие страсти в пивной, сеансы гипноза, болезни, воровство, драки – это низшее. На завод приезжает филармонический хор и оркестр. Социализм. В плавильном цехе, среди огнедышащих печей благородные музыканты дают концерт классической музыки. Ангелы в преисподней. Бетховен. 9-я симфония. Их слушают с большим вниманием. Благоговейно. Под симфонические раскаты парикмахерша отдается знакомому шоферу в кабине грузовика. Механик в ярости, но не убивает парикмахершу. Зрителю понятно, что это произойдет после окончания фильма.

“Я хотел показать. Любовь там, где чулки на ногах исчезают от этого воздуха… Жизнь. Здесь вы не обращаете внимания. Вы привыкли. Эта ручка в подъезде, что я сегодня видел, на этой двери… Это не ручка, а настоящая кувалда. Ручка для чудовища. Это немыслимо. Здесь все богатство ужаса. Такого нет нигде…” – говорит грузный, седой, уставший человек на почти забытом русском языке. Это режиссер фильма, серб Душан Макавеев. Он давно живет и работает в США. Это 1992-й. “Человек не птица”. Revert.