Уроки русской любви

Не читать. Все ведь ясно из учебника – новые люди, особенный человек, мельница сильно мелет, Петропавловская крепость, потерянная рукопись, мокрый человек в очках на коленях с табличкой на шее, каторга, ссылка, роман меня всего глубоко перепахал, молодые штурманы будущей бури. К чему продираться через каких-то казенных управляющих, дам в розовом не то белом платье, дураков в простреленных фуражках, полицейских чинов, французские четверостишия, кружевные обмороки, назойливые споры с проницательным читателем и очередных Кирсановых, будто мало было их в “Отцах и детях”; но там хоть Базаров рассуждал про лопух, и в сочинении “Базаров, я с вами не согласен!” нужно было спорить: главное, мол, не лопух, а благодарная память потомков; шел бы ты, нигилист, не лягушек резать, а вот, в революционеры, как этот самый Рахметов, ведь роман-то про революционеров, просто по соображениям царской цензуры прямо о том писать было нельзя, а можно про какую-то швейную фабрику, и еще про четвертый сон Веры Павловны, где описывается будущее коммунистическое общество, где колбаса бесплатно, а кругом – алюминий и стекло. “Что делать?” – отличникам раздолье, троечникам передышка: уж о том, что Рахметов спал на гвоздях (ну, в натуре, Арнольд!), расскажет и последний в классе тупица.

О чем там мечтала эта Вера Павловна? Сделаться медиком?

А теперь у нас миллионы женщин-врачей. Лопухов уехал в Америку учиться производству? А теперь у нас миллионы инженеров. Рахметов ходил по Волге бурлаком? Теперь уж на Волге бурлаков нет, а есть могучие гидроэлектростанции. И в колхозных полях девушки поют о счастье и свободе – о земля! о нега! о любовь! много в ней лесов, полей и рек! Ах, вышел бы Николай Гаврилович, увидал бы, как преобразился родной Саратов!

Пройти дальше, не останавливаясь, туда, к небу Аустерлица, нравственным исканиям князя Андрея, социальной проблематике романа Достоевского, изобличению пошлости и мещанства в рассказе “Крыжовник”, летней практике на швейной фабрике или в слесарном цеху.

Мог, впрочем, найтись и умник, что запустит по классу шепотком: будто бы Чернышевский этот совсем не умеет писать, и все герои у него деревянные, и вроде бы Тургенев сказал, что персонажи, выведенные этим господином, прямо-таки воняют. И еще жена его, Ольга Сократовна, это самое… И уже где-то на горизонте разочаровавшегося советским каноном книгочея вздымается ослепительно-белая вершина контрабандного текста истинного гения, в котором путь автора бездарного романа от близорукого ангела до расхристанного старого хрыча расчерчен хирургически точно: жил грешно, помер смешно. К чему же еще и после этого вчитываться в четырехсотстраничный текст, интерпретация которого столь однозначна, а репутация автора столь бесспорна? Жалкий графоман, для которого даже и самый героический момент “казни” вышел пародией, и жизнь после смерти оказалась не спрессованной в мертвом доме, но размазанной на четверть столетия полусмешных, полупечальных мытарств, и сам терновый венец которого украли мародеры, от нахального Нахамкиса до плюгавого господина родом из Симбирска, того самого, кого роман перепахал, кто взял само его название себе в заложники и чьи бронзовые и гранитные изваяния наконец заняли пьедесталы. Каково тому, кого сравнили было с новым Спасителем, оказаться не Предтечею даже, а одним из тех ветхозаветных пророков, чьи диковинные имена перечисляются скороговоркою и книги которых перелистываются с нетерпением в ожидании настоящего откровения и подлинных чудес? И закостенеть наконец в школьной программе в том же неизбежном ряду, что и ученические пиджачки и фартучки, столовское какао с пенками, брусья на физкультуре, половая тряпка в грязном ведре дежурного…

А тут уже и перестройка, и белорубашечный бородач с крестом на шее, издевательски взывающий со сцены: “Пусть ответят за все Чернышевский и Герцен, и безумец Белинский, и мудрец Карла Маркс”, и как не согласиться с ним – право, пусть ответят; они и ответили. “А что, если мы в самом деле живем во времена Цицерона и Цезаря, когда seculorum novus nascitur ordo, и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир?..” – и “Новый мир”, и “Знамя”, и “Огонек”, и полное низвержение карточного домика, где-то в основании которого одной из шестерок притаился наш герой, – вмиг превратились в кучу макулатуры всесильные, казалось, учебники, развеялись, унесенные ветром, наросты казенных и навек, казалось, заученных интерпретаций – и из-под того, что еще вчера казалось глыбами, проглянул вдруг оказавшийся нагим и беззащитным текст, тихо изъятый из программы, – будто и не было никогда.