Уроки сектоведения. Часть 1.

Характерно, что при "petit mal", т.е. при легкой форме эпилепсии, эпилептической ауры еще нет. Аура характеризует более серьезную стадию болезни - позади уже частичные (парциальные) приступы, впереди - общие "генерализированные". Сначала нарушение функций определенного участка мозга, а потом уже аура с присущими ей слуховыми и зрительными галлюцинациями.

Для понимания внутренних переживаний «матери Агни Йоги» полезно совмещение последней публикации с тем, что сказано об «измененных состояниях сознания» в книге: Годфруа Ж. Что такое психология. т. 1. М. 1992.

Но, может, видения связаны не с физической травмой. Моэет быть, это реализация того риска, с которым связано погружение в мир разбуженного и взбаламученного подсознания. Последнее вполне допустимо, поскольку йогический путь антропологически, архетипически чужд нашей средиземноморской культуре. Европеец, по мысли крупнейшего психолога ХХ века К.-Г. Юнга, может лишь имитировать методы йоги, взращенные в совершенно иных психических условиях, он может заучивать идеи и термины, но в конце концов все равно не сможет выражать свой психический и духовный опыт непосредственно в терминах индийских традиций: “Мы, европейцы, попросту не так устроены, чтобы правильно употреблять эти методы”{417}. Не случайно центры “космического сознания” и “восточных медитаций” стали в сегодняшней России исправными поставщиками больных для психиатрических клиник...[145]

«Медитация и дыхательная гимнастика йогов некоторым помогли стать шизофрениками». Какой воинствующий атеист или церковник это сказал? Да нет, так говорила Шапошникова в былые времена…{418}

Впрочем, помимо всякого увлечения Востоком, в любой человеческой жизни есть область, пограничная между переживанием собственно мистическим и вполне человеческим. Мир религии – это мир не только мысли, но и мир чувства, эмоции. Сильнейшее из человеческих чувств – любовь. Оно и сильнейшее, и наименее поддающееся контролю. Многие развитые религиозные традиции говорят на языке высокого эротизма, уподобляя Божество Жениху, и душу – невесте, которая жаждет «уневеститься», соединиться с предметом своего стремления, слиться с Ним и стать подобным Ему.

На этом пути религиозной любви может быть неудача в сублимации: некие еще не возвышенные, не преображенные составляющие вполне земной, плотской страстности получат в сознании такого человека завышенную оценку: переживая плотские и даже физиологические состояния, он будет убеждать себя, что он вошел в мир высшей духовности…

Задолго до Фейербаха и Фрейда христианская мысль знала, что человек способен сам создавать объекты своего религиозного поклонения. Человек способен спроецировать свои страхи и надежды “вовне”, сделать их отчужденными от самого себя, сублимировать и вознести на “небеса”. Человек может сам спровоцировать в себе такие психические состояния, которые он будет склонен рассматривать как пришедшие к нему извне, как откровение и благодатное посещение. Человек выступает творцом своего религиозного опыта.

В признании этого факта нет ничего странного для религии. Конечно, религиозная деятельность есть деятельность человека и конечно, как и всякая деятельность, она подчинена законам человеческой психики (в том числе и законам бессознательного, и законам социальной психологии). Вопрос в другом - можно ли до конца объяснить всю сферу религиозной жизни человека исключительно человеческим психизмом? Человеческое сознание создает свои образы об ином. Эти образы - человеческие. Но значит ли это, что иное в них никак не присутствует, что все человеческие порождения так и не выводят его за рамки субъективности? Человек обо всем говорит человеческим языком - но значит ли это, что в бытии нет ничего, кроме человеческих слов?

Как и наука и как почти любая философия, богословие полагает, что в человеческом опыте все же есть нечто порождаемое не самим человеком, но внешней по отношению к нему и самобытной реальностью. И вот вопрос: как уловить присутствие не-человеческого в человеческом опыте? Где критерий “объективности”?

Для ответа на этот вопрос философия создала специальную дисциплину - гносеологию (теорию познания). В православном богословии такой методологической дисциплины нет (может быть - еще нет). И, конечно, Отцы «Добротолюбия» не были похожи на Канта и не писали “Критику чистого разума”. Но с другой стороны, для них вопрос об ошибке был вопросом совсем не теоретическим. Не для получения докторской степени, а для выживания и для спасения души нужно было распознать обман и остеречься от ошибки.