Уроки танго (сборник)

На третьем курсе Сережа стал посещать лекции по органической химии профессора Александра Ильича Ширяева. Неожиданно для самого себя он ими всерьез увлекся, особенно работами профессора с люминофором для создания люминесцирующих красок. Профессор сразу обратил на Сережу внимание, приблизил к себе и объяснил, что, если он будет так продолжать, его может ожидать большое будущее. Сережа и сам это уже чувствовал. Окончив с отличием университет, он сразу получил предложение от Ширяева – должность аспиранта в его лаборатории. Руководителем его диссертации будет он сам, Ширяев. Сережа ликовал: все, о чем он последние годы мечтал, становилось реальностью! Но тут жизнь внесла небольшую поправку. Когда диссертация была уже написана и до защиты оставалось чуть больше месяца, один из его приятелей, постоянно снабжавший его самиздатской литературой, дал почитать ему папку со стихами молодого и очень талантливого поэта Анатолия Бергера, приговоренного за свои стихи как за антисоветскую пропаганду к четырем годам лагерей, которые он сейчас и отбывал в Мордовии. На следующий день, после обеда, его вызвал к себе декан факультета. Перед ним на письменном столе лежала его папка, которую Сережа сразу узнал и которая еще до обеда лежала в его собственном портфеле. Он имел глупость взять папку с собой в лабораторию и утром полистать ее за своим столом. Кто это видел и потом вытащил папку у него из портфеля, он понятия не имел, да и не играло никакой роли – это мог сделать кто угодно: он был любимцем Ширяева, и к нему относились соответственно. Защитить диссертацию ему, конечно, не дали, но, как объяснил декан, благодаря профессору Ширяеву, который встал за него горой, он еще легко отделался: дальше университета это никуда не пойдет, а эта мерзость – имелись в виду стихи – будет просто сожжена. О работе в каком-либо московском НИИ, конечно, тоже надо было забыть, и пришлось ему возвращаться в свой Епишево, в химкомбинат, куда он получил распределение. Но профессор лично связался с начальником ЦЗЛ (центральной заводской лаборатории), своим бывшим студентом Геннадием Сухановым, и тот взял Нечаева к себе. Суханов убедил начальство дать Нечаеву полную свободу в работах над люминесцентными красками, которыми на заводе раньше не занимались. Сотрудники лаборатории единодушно решили, что такие привилегии начинающий инженер Нечаев получил только из-за особого статуса их семьи в городе, что сразу вызвало у сотрудников неприязнь, ну и опять же – зависть. С ним такое уже случалось в детстве. Но в силу абсолютного детского равнодушия к быту – подумаешь, особняк, у нас в коммуналке в тысячу раз веселее – неприязнь к нему одноклассников довольно быстро забылась, его признали своим в доску, а вскорости и своим вожаком. Сейчас же его одержимость в работе, его яркость, дружелюбие и остроумие многим сотрудникам были абсолютно безразличны, а вот собственный особняк в центре города и особое положение на работе – это уже совсем другое дело, с этим примириться трудно. Сотрудники эти были в лаборатории в основном на вторых ролях, были легко заменяемы, и другого отношения от них и не ожидалось. Но эти-то середнячки и составляли основной костяк всех советских организаций. Были, конечно, и те, на ком все организации держались, в том числе и их лаборатория. Вот они-то сразу признали в Нечаеве своего и потянулись к нему.

* * *

Когда Сережа вернулся из Москвы повзрослевшим, раздавшимся в плечах, с лицом, еще больше похожим на Урбанского, да еще в придачу со столичным лоском (что жители провинции сразу болезненно ощущают), городские девушки и особенно их мамаши встрепенулись – приехал завидный жених. Мало того, что с хорошей должностью и собой видный, но еще и с собственным особняком в самом центре на зависть всему городу.

В таком небольшом городке, как правило, многие друг друга знают, но Сережа своим увлечениям не изменил, и девушки замелькали в его новой жизни в Епишево с не меньшей скоростью, чем в студенческие годы в Москве. Любовные отношения продолжались максимум год, затем всплывала новая возлюбленная, прекрасно знавшая предыдущую, но надеющаяся, что с ней-то это не произойдет, что она-то навсегда. Но навсегда никогда не бывало. Как только он начинал чувствовать, что у очередной на него претендентки уже замирает дыхание от сладкой мысли, как он на руках вносит ее в белом подвенечном платье в свой, нет – уже в их дом, он постепенно и очень деликатно давал ей понять, что на руках он ее в дом не внесет. Ни в какой – ни в его, а уж тем более ни в их общий. Наконец, осознав, что сладкие надежды так и останутся надеждами, очаровательное создание с разбитым сердцем, но с приобретенной гордостью само уходило из его жизни.