Уроки украинского. От Майдана до Востока

С самого начала я знала, как зовут генерала, дававшего мне интервью. Оно могло и не быть анонимным, если бы я сама не спросила в конце: «Вы точно хотите, чтобы я опубликовала ваши слова под вашим именем?».

— Н‑нет… — неуверенно ответил он. — Давайте вы лучше скроете мое имя. Напишите, что я — офицер. А то я вам наболтал, а потом — что? На пенсию?

Кульчицкий сам захотел дать мне это интервью. Мне позвонили и попросили приехать в поликлинику, где бойцы самообороны, два дня назад вошедшие в Нацгвардию, проходили медосмотр. В поликлинике я встретила людей, изможденных месяцами стояния на Майдане. Среди них были двое бойцов, сильно друг на друга похожих.

— Вы отец и сын? — спросила я.

— Да, — ответил старший, а младший гордо и напоказ натянул на лицо леопардовую балаклаву. Пояс его камуфляжной куртки был перетянут белым ремнем. — Ему восемнадцать лет, — кивнул на сына отец.

К сыну все обращались, окликая его — «Варвар…». Тот довольно улыбался под балаклавой.

Среди проходивших медосмотр так и было — одна половина могла стать другой сыновьями. Там были либо взрослые мужчины, либо совсем молодые ребята. На базе «Барс», сразу войдя в столовую, они оказались среди обедавших срочников. «Самооборона» поспешила в конец столовой, где расселась по шестеро за столы, рассчитанные на четверых, лишь бы не смешиваться со срочниками. А срочники, поскорее проглотив оставшееся в тарелках, поспешили покинуть столовую. Еще две недели назад они стояли друг против друга на Майдане, занимая разные стороны баррикад. На той же стороне — против Майдана — был и генерал Кульчицкий.

Наш разговор он начал с угроз — в адрес России. А я хотела поговорить с ним о бойцах самообороны, которые, как мне казалось, находились не в той физической форме, чтобы принимать участие в боевых действиях. То есть мы хотели поговорить о разном. Тогда мне казалось, и кажется до сих пор, что новая киевская власть хотела избавиться от боевого крыла Майдана, хотела, чтобы то переехало из Киева на восток и там бы и осталось, войдя в состав «небесных тысяч». Тогда к власти не было бы никаких претензий, и она законно и безболезненно для себя освободила бы главную площадь страны. А генерал говорил о том, что, да, бойцы профессионально не готовы, но их патриотический дух восполнит все остальные недостатки, и их не надо готовить к тому, чтобы совершить подвиг. Они уже готовы его совершить. А недостатки он видел сам, но, в конце концов, не он посылал их на эту войну. Его задача — сделать все, что он может в сложившихся обстоятельствах.

— Я не хочу быть начальником похоронной команды, — говорил генерал. — Я не хочу рисовать на их крестах трезубцы. И я считаю, что не имею права забирать у людей жизнь. Я просто воспринимаю все так, как оно есть. Я — военный человек, и если надо будет воевать, я буду воевать. А если я буду не нужен, я уйду на пенсию.

В разговоре он постоянно возвращался к угрозам в адрес России — говорил, что украинские бойцы будут взрывать наши вокзалы, что они насыплют нам отраву в водопровод и в колодцы, что они будут нас убивать. Он так часто повторял эти слова, что мне казалось — до нашей встречи он готовился их сказать.

— Я понимаю, зачем вы меня позвали — чтобы передать эти слова в Россию через меня, — сказала я. — Но проблема в том, что вы не внушаете страха.

— Как вы догадались? — спросил меня Кульчицкий и улыбнулся.

Догадаться было несложно. У Кульчицкого оставалось много друзей в России — из военных, бывших сослуживцев, и если бы я встретила его в таком же кабинете где-нибудь в России, я бы воспринимала его как российского военного. Он ничем от того не отличался. Как не отличались и ветераны Афганистана, в палатке которых на Майдане я провела полдня, когда стало известно о том, что в Крыму пройдет референдум, от тех ветеранов, которые живут в России. То есть, встреть я всех этих людей в России, у меня бы и мысли не возникло о том, что они — не свои, а чужие. Впрочем, и у них при встрече со мной таких мыслей не возникало. Все они начинали с угроз в адрес страны, которую в этот момент считали вражеской, но потом не на словесном, а на другом уровне, который можно было, скорее, почувствовать, а не услышать, они давали понять — страну, в которой прошли их детство и молодость, они до сих пор любят.

— Почему вы постоянно смотрите в мой блокнот? — спросил Кульчицкий. — Что вы там видите? Вы так внимательно за мной следите… Что вы записываете в свой?

— Вы уже минут пять рисуете на листе перевернутую восьмерку, — ответила я. — Вы ее уже зарисовали до дыр.

— Вам это о чем-то говорит? — спросил он.

— Да. Вы сказали, что один ваш дед при Советском Союзе отсидел восемь лет. Мне это говорит о том, что для вас это имело большое значение.

— Это правда, — согласился он. — А вы мне звоните, когда будете в Киеве. Я уверен, мы с вами еще встретимся, и я вам чем-нибудь помогу. А пока не уходите так быстро, поговорите со мной еще.

— А вы думаете сердце офицера — твердое или мягкое? — спросила я.

— Твердое, — вздохнув, ответил он.