Уроки верховой езды

— Привет, Аннемари, — произносит электронный якобы женский голос, задуманный как уютный и домашний, а на деле — приторно-слащавый, и удовлетворение от «победы» над мебелью сменяется раздражением.

В почтовом ящике я обнаруживаю несколько писем от Роджера, но у меня нет ни малейшей охоты их читать, послание от компании, занятой подбором рабочих мест: мои прежние наниматели решили, что я без этого не обойдусь, — и «мыло» от моего адвоката с очередным наброском договора о расторжении брака. Мне становится противно, и я выхожу из Сети.

* * *

Внизу, на кухне, Мутти возле раковины чистит картошку. Когда я вхожу, она оглядывается через плечо и возвращается к своему занятию. Гарриет валяется под столом, этакая сарделька с лапками. Брайана нигде не видно.

— Ты чем там занималась? Судя по звукам, мебель двигала?

— Ну да.

— Там, по-моему, и так все неплохо стояло, — говорит она. — Что тебе не понравилось?

— Мне хотелось, чтобы из постели можно было видеть конюшню, — объясняю я. — И телефонный провод до столика не доставал.

Все это чистая правда, но мебель я переставила не поэтому. Сама не знаю, что меня на это подвигло.

Мама не отступает:

— А с телефоном-то что не так?

— Мне его к компьютеру было не подоткнуть.

— A-а… — И она берется за очередную картофелину. — Ну, теперь там все по тебе? Устроилась как следует?

— Вообще-то не совсем. Еще сумки не разобрала.

— Присядь пока, я кофе сварю, — говорит она.

Если учесть ее австрийский акцент, получается не приглашение, а скорее приказ.

— Да я не очень хочу…

Я охотно хлебнула бы чего покрепче, но она наверняка сочтет, что для спиртного еще рановато. Я могла бы просто взять и налить себе чего хочется, но к столкновениям с Мутти я пока не готова морально.

Вместо выпивки я подхожу к раковине и спрашиваю:

— Тебе помочь?

— Если хочешь, можешь помочь завести лошадей, — отвечает она.

Ополаскивает овощечистку и кладет на стол.

— Сегодня двух конюхов не хватает — болеют.

— Как скажешь, — киваю я.

Удивительно, как радует меня любой предлог выскочить из дому.

— Папа еще лежит?

— Как раз встает, — говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.

— Так он может сам себя обслужить?

— Ему Брайан помогает, — поясняет она, открывая кран.

— A-а, — говорю я. — Ну да. Ясно.

Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.

* * *

Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.

Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.

— Ева, деточка…

Молчание.

Я стучу снова.

— Ева, — говорю в щелку. — К тебе можно?

В ответ раздается нечто неразборчивое.

— Деточка, я не расслышала. К тебе можно?

— Сказано же — мне без разницы!

Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати — мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках — потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.

Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.

Я спрашиваю:

— Тебе нравится комната?

Она передергивает плечами.

Я продолжаю:

— В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…

Молчание.

— Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?

— Нет! — Она в ярости. — Я домой хочу!

— Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.

— Ну и надолго это?

— Не знаю, — отвечаю я.

Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.

Она вдруг спрашивает:

— Дедушка умирает?

Помедлив, я все-таки отвечаю:

— Да, милая. Боюсь, что так.

Она тотчас задает следующий вопрос:

— И после этого мы вернемся домой?

Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!

— Может быть, — отвечаю я, выбирая слова. — Точно еще не знаю.

— Ну так ты как хочешь, а я вернусь, — говорит она. — Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.

Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.

* * *

Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.

Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя — из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь — крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.

За конюшней расположены еще два открытых манежа — один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, — но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях — лишь первое обещание зелени.