Уроки верховой езды

— Ну… — Я шмыгаю носом. — По-моему, он очень хорош. Я немного посмотрела на него после обеда. Он подсаживался на одного из частных коней…

— Знаешь, а он ведь француз.

— Да, папа. Я заметила.

— Это твоя мать его наняла.

Я выдавливаю из себя смешок.

— Этим все объясняется. Он долго здесь работает?

— Месяца два, — говорит папа.

Неловкой рукой он тянется за салфеткой и с огромным трудом отрывает ее от стола. Движение начинается от плеча — только так ему удается задействовать всю руку.

— Он тебе нравится? — спрашиваю я, следя за салфеткой.

Я никак не могу решить, помочь ему или притвориться, будто ничего не замечаю. Я словно иду по минному полю — как бы не наступить не туда.

— Он и правда неплох, — говорит папа, наконец-то дотянувшись салфеткой до уголка рта. — С лошадьми, правда, слишком уж цацкается. Все эти современные веяния…

— Тогда зачем вы его наняли?

Его плечи странно дергаются. Я успеваю решить, что это судорога боли, и вдруг понимаю — он просто пытается пожать ими.

— Он твоей маме понравился. Ей, собственно, в случае чего и расхлебывать предстоит.

Бутылка вина еще не распечатана, и я берусь за нее. Я как раз усаживаюсь на место, когда возвращается Мутти.

— Кто звонил? — спрашивает папа.

Мама неодобрительно косится на винные бокалы, потом вновь садится около папы.

— Дэн, — говорит она.

Я быстро вскидываю взгляд. Она смотрит в мою сторону, прямо истекая самодовольством.

Не может быть!

— Неужели Дэн Гарибальди? — спрашиваю я и соображаю, что проглотила наживку.

— А вот и может. Это звонил Дэн Гарибальди.

— С какой стати?

— А почему бы и нет? Он — наш ветврач.

Я хмурюсь. Я-то приняла как должное, что Дэн позвонил, узнав от мамы о моем возвращении. К тому, что у него и моих родителей были какие-то отношения помимо меня, я была не готова.

— Вот уж не знала, — отвечаю я смиренно.

— Правильно, откуда бы тебе.

— Хватит, Урсула, — говорит папа.

Он раздраженно отмахивается рукой и тянется к ложке. Я только теперь замечаю, что это единственное приспособление для еды подле его тарелки. Он мучительно медленно обхватывает ее пальцами, после чего останавливается передохнуть. Какой борьбой достается ему каждый кусочек, отправленный в рот! Я вновь отвожу глаза. Я не в силах на это смотреть.

Когда он наконец справляется с едой, Мутти подносит ему ко рту бокал. Он отпивает, и она ставит бокал обратно на стол, не уронив ни капли. Они успели так приспособиться, что даже не смотрят ни друг на друга, ни на бокал.

Папа спрашивает:

— Так зачем он звонил?

— Он приобрел лошадь на аукционе и хочет, чтобы мы на нее посмотрели. И ты тоже, Аннемари.

Я говорю:

— Так ты все-таки сказала ему, что я приехала.

— Конечно сказала. Ты ведь уже здесь. Или это надо было в большой тайне хранить?

Я смотрю на ее поджатые губы и стремительно превращаюсь из взрослой самостоятельной женщины в нашкодившую девчонку. Кажется, мельчайшие движения — чуть напряглись губы, едва заметно подался вперед подбородок, — и вся взрослость опадает с меня, точно береста с березки. С губ готова сорваться какая-нибудь колкость, но я вовремя замечаю взгляд Евы — она ждет, как я отреагирую. Она опять согнулась крючком, теребит вилкой салат и усиленно изображает скуку, но я-то вижу, до какой степени ей интересно.

И я говорю:

— Да ни в коем случае. Мне, в общем-то, все равно, кому об этом известно. А что за аукцион?

— Дэн заведует центром по спасению лошадей. Они каждый год посещают откормочные площадки и спасают от бойни жеребят, сколько удается. А потом передают их новым владельцам.

Вместо того чтобы впасть в умиленное восхищение, я еще больше раздражаюсь. Такое впечатление, что Мутти тычет меня носом в своего драгоценного Дэна, чтобы я видела, какой он хороший. Дэн у нас ветеринар. Дэн у нас святой заступник бедных лошадок. А ты, Аннемари, чего в жизни достигла? Ну-ка? Чем похвастаешься?

Я молча жую, глядя в тарелку. Но было бы наивностью ждать, что Мутти просто так с меня слезет.

И конечно, я оказываюсь права.

— Неужели тебе не любопытно? — спрашивает она через минуту.

— В смысле?

— В смысле, женат он или нет? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?

Я бросаю вилку и в упор смотрю на нее, склонив к плечу голову.

— Ладно, Мутти, — говорю я, складывая на груди руки. — Он женат? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?

Она награждает меня острым взглядом — в том смысле, что ее нос и подбородок разом заостряются, — и отворачивается, рассердившись.

* * *

Поверить не могу, что она достала меня так скоро и с такой легкостью. Все должно быть не так! Каждый раз, когда я приезжала домой — а происходило это нечасто, как она первая поспешила бы заявить, — я заранее преисполнялась решимости, что уж на этот раз точно заставлю ее обращаться со мной как со взрослой. Ни за что не буду вести себя по-девчоночьи. И что? Всегда все кончалось одинаково. А если мы так себя ведем соответственно в тридцать восемь и шестьдесят семь лет, что будет в подобном возрасте у нас с Евой? Есть ли надежда?..