Уроки зависти

Можно было ожидать, что при виде ее бурных и совершенно неожиданных рыданий Бернхард Менцель всполошится, растеряется, начнет бестолково метаться, хотя где тут метаться-то, кухня с пятачок…

Но ничего подобного он делать не стал.

Он поднялся с табуретки, взял за руку стоящую у плиты Любу, благо для этого ему ни шагу сделать не пришлось, и, притянув к себе, поцеловал.

Это было так неожиданно, что она даже плакать перестала.

Он был совсем отдельный от нее, он был из совершенно другого мира, и не потому что из Германии, а потому что не имел с нею ни единой точки соприкосновения – ничто их не соединяло, ничто!

Но в его поцелуе не было ничего для нее чужого и чуждого. Его поцелуй утешал, успокаивал и… И еще он нес в себе что-то почти знакомое – почти то же, что до сих пор связывалось в Любином сознании только с Федором.

Это было физическое возбуждение. Не такое, от которого у нее взрывалось все тело и темнело в глазах, – именно так это бывало, стоило ей только посмотреть на Федора. Нет, сейчас все, конечно, было не так… Но было же! Люба почувствовала, как внутри у нее разливается что-то горячее, течет по всем жилам, приливает к голове и к губам тоже приливает, и от этого поцелуй становится таким сладким, что хоть не прерывайся он никогда.

Бернхард Менцель прижал ее к себе чуть покрепче – осторожно прижал, словно спрашивая: можно ли? Да, – сказала она ответным движением, которого он не мог не почувствовать. Он и почувствовал – прижал ее к себе совсем крепко и стал покрывать короткими сильными поцелуями ее лицо и шею. Возбуждение, которое при первом его прикосновении она лишь едва почувствовала, сразу же сделалось острее, резче.

«Я его хочу, – откидывая голову, чтобы ему удобнее было целовать ее так, как он хочет, подумала Люба. – У меня никого нет. А он есть. И он меня притягивает. Как магнит. Я страшно его хочу!»

Впервые в жизни ее желание было таким телесным, таким простым. И таким осуществимым.

Да, осуществимым оно было точно: Бернхард Менцель уже расстегивал молнию у нее на спине. Молния была длинная, и если бы он расстегнул ее до конца, то платье, под которым на ней ничего не было, сразу же упало бы к Любиным ногам.

Она быстро коснулась его руки, коротко сжала.

– Это слишком сразу? – спросил он. Его голос звучал взволнованно. – Но мне показалось, ты тоже будешь не против.

– Тебе не показалось, – сказала Люба. Ее голос звучал спокойно, хотя желание не ослабевало. – Я только посмотрю, не проснулась ли мама.

Люба высвободилась из его рук и вышла из кухни. Конечно, надо было убедиться, что мама спит, и запереть кухонную дверь изнутри – все двери в доме запирались, длинные старинные ключи торчали в каждой замочной скважине. Но кроме этого, Люба хотела убедиться в том, что ее желание не окажется таким же мимолетным, как неожиданным, что оно не пройдет сразу, как только она высвободится из объятий Бернхарда Менцеля.

Она и вышла из кухни с тем, чтобы это проверить.

Коридор, отделяющий кухню от комнаты, был даже не коридором, а таким же тесным пятачком, как и сама кухня. Собственно, кухня и была раньше куском коридора, а вся квартира представляла собою кургузый хвостик, отделенный стенкой от большой коммуналки, комнаты в которой ее жильцы дружно или не слишком, но продали одному соседу, сумевшему разбогатеть от первого же щелчка свободы. Сначала он собирался и Любе с мамой взамен их тупиковой комнатки купить квартиру где-нибудь в Жулебине, но потом рассудил, что дешевле и быстрее отделить их стенкой и подмазать кого следует в домоуправлении, чтобы этот аппендикс стал считаться полноценным жильем.

За те секунды, которые понадобились Любе, чтобы перейти пятачковый коридор, ничего не изменилось – желание по-прежнему пульсировало в ней, и градус его не понижался.

Она прислушивалась к себе и радовалась, что это так. Приоткрыв дверь в комнату, она подумала: «Глупо не иметь мужчины в двадцать два года. Глупо жить фантазиями, да еще сексуальными, их надо осуществлять. Тем более когда самой этого хочется».

Она не удивлялась жесткости своих мыслей. Они у нее никогда другими и не были, а теперь она вдобавок убедилась, что эта жесткость, а может, просто ясность, присущая ей с детства, не мешает быть самой обыкновенной женщиной – не мешает естественным женским желаниям.

Сознавать это было очень приятно. Любе надоело чувствовать себя никому не нужной, а значит, и неполноценной.

Она осторожно приоткрыла дверь в комнату. Сон у мамы был чуткий, и вполне возможно, что она давно уже проснулась. Это Любу, впрочем, не смущало – надо просто сказать маме, чтобы не выходила в кухню, и можно не сомневаться, что она не задаст ни одного вопроса.

Мамина кровать была застелена клетчатым югославским пледом – ее любимым, хотя и вытертым уже до просветов между нитками; его подарили ей когда-то на тридцатилетие Иваровские.

«Ничего себе! – подумала Люба. – Где это она ночует?»