Уровни жизни

Но сам он не желал вливаться в их ряды, пополнять улыбчивую свиту бывших любовников. Такое поведение он считал низким, даже аморальным. Не в его характере было превращаться из любовника в милого друга. Такая перемена его не устраивала. Он не собирался в складчину с себе подобными приобретать для нее очередной экзотический подарок — снежного барса, например. И он не гневался. Но прежде чем волной нахлынула боль, у него оставалось время для переживаний. Он открылся ей, показал себя с наилучшей стороны, но этого оказалось недостаточно. Он считал себя человеком богемы, но Сара оказалась для него слишком богемной. И он не понял того, что она говорила ему о себе.

Эта боль не отпускала его несколько лет. Он притуплял ее путешествиями и сражениями. Вслух он никогда ничего не говорил. Если кто-то интересовался причиной его меланхолии, он неизменно отвечал, что по характеру мрачен как сыч. Любопытствующий тут же все понимал и более не приставал с расспросами.

От чего же он пострадал: от собственной наивности или от непомерного честолюбия? Возможно, и от того, и от другого. В жизни ты можешь быть и человеком богемы, и авантюристом, но все равно ты ищешь некую систему, упорядоченность, которая тебя поддержит, даже если — даже когда — ты ее отвергаешь. К этому приучает армейский распорядок. Но с другой стороны, как понять, какая система истинная, а какая ложная?? Это был первый вопрос, который не давал ему покоя. А второй звучал так: выдерживала ли мадам Сара уровень правдивости? Была ли она естественна или притворялась? Он непрестанно прокручивал в памяти воспоминания. Она утверждала, будто всегда выполняет свои обещания — разве что с самого начала не собиралась их выполнять. Значит ли это, что она давала ему ложные обещания? Он не мог припомнить ни одного. Говорила ли она, что влюблена? Да, разумеется, много раз; но его собственное воображение, как услужливый суфлер, тут же нашептывало в дополнение к ее признаниям слово «навек». Он не уточнял, как она понимала любовь. Разве влюбленного заботит этот вопрос? Бывают моменты, когда эти плюшево-сусальные слова не нуждаются в толкованиях.

А сейчас он вдруг понял, что на его вопрос она бы ответила: «Я люблю вас, пока любится». Может ли влюбленный просить о большем? А из суфлерской будки так и слышалось: «Это и значит навек». Вот она, мера мужского тщеславия. А вдруг их любовь была всего лишь плодом его фантазии? В это он не мог и не хотел верить. Три месяца он любил ее со всей страстью, на какую был способен, и она отвечала ему тем же; просто в ее любовь был встроен переключатель с часовым механизмом. И бесполезно было расспрашивать о ее бывших любовниках, о том, как долго они оставались при ней. Потому что их несостоятельность, их круговерть только вселила бы в него надежду на успех, как бывает со всеми влюбленными.

Да, подытожил Фред Бёрнаби, она соблюдала уровень правдивости. Он обманывал себя сам. Но если правда не защищает тебя от боли, то лучше, наверное, витать в облаках.

Больше он не искал встреч с мадам Сарой. Когда она приезжала в Лондон, у него находились причины для отъезда из города. Спустя некоторое время он обрел способность без волнения читать об ее очередном триумфе. В большинстве случаев он теперь без трепета оглядывался на историю их любви: это дело прошлое, не омраченное ничьей виной или жестокостью, но лишь недопониманием. Однако ему не удавалось постоянно держаться в рамках этого спокойствия и логических рассуждений. Время от времени он видел себя просто тупым животным. Этаким удавом, который пожирал диванные подушки, пока мадам Сара собственноручно не всадила в него пулю. Сраженный пулей — именно так он себя ощущал.

Но впоследствии, в зрелом возрасте тридцати семи лет, Фред Бёрнаби все же вступил в законный брак. Его избранницу, дочь ирландского баронета, звали Элизабет Хокинс-Уитшед. Хотя он искал (а точнее, ожидал) размеренной жизни, судьба вновь ему в этом отказала. После свадьбы молодая жена слегла от чахотки, и медовый месяц пришлось перенести из Северной Африки в швейцарский санаторий. Не прошло и года, как Элизабет подарила Фреду сына, но была обречена провести большую часть своей жизни в альпийском высокогорье. Капитан Фред, затем майор Фред и, наконец, полковник Фред вернулся к походам и сражениям.

А также к своей главной страсти — к полетам на воздушном шаре. В 1882 году он поднялся в воздух с территории газового завода в Дувре и взял курс на Францию. Зависнув над Ла-Маншем, Фред невольно возвращался мыслями к мадам Саре. Он совершал полет, обещанный самому себе, но летел, вопреки ее кокетливому предложению, не к ней. Хотя он никогда и никому не рассказывал об их связи, некоторые все же догадывались, а иногда — после карточный партии у Пратта, за поздним ужином из яичницы с беконом и пива — кое-кто даже позволял себе осторожные намеки. Но он ни разу не заглотил наживку. И сейчас, паря в воздухе, он слышал только ее голос. Mon cher капитан Фред. По прошествии долгих лет боль не притупилась. В порыве чувств он закурил сигару.