Урук-хай, или Путешествие Туда...

Под подошвами наших сапог
То болота, то жгучий песок,
То лесная тропа. Или степи простор,
Или камень заоблачных гор.
Мы на солнце смотрели не раз,
Только светит оно не для нас,
Мы его не боимся палящих лучей,
Но крадёмся во мраке ночей.
Мы искали в далёком краю
Свою долю и землю свою.
Прошагали мы много дорог и путей,
Там где нами пугали детей
Мы земли не сыскали своей,
Травят нас словно диких зверей.
Сотни лет только пыль бесконечных дорог,
Только тяжесть походных сапог.
Мы не знаем, куда нам идти,
Где найти нам другие пути,
Но из нор и чащоб мы выходим опять,
Чтобы долю свою отыскать.
Мы пройдём через тысячи бед,
Мы отыщем, где спрятан ответ,
На проклятый вопрос, что звучит в нас сейчас:
Где земля и где небо для Нас?[24]
Под подошвами наших сапог…

И так день за днём. День за днём. Уже сам себе начинаешь казаться безумным. Потому что только безумец может подвергать себя этим пыткам добровольно.

Но приходит между днями благословенная ночь. Падаешь в расстеленный буургха и засыпаешь ещё в падении. И уже не чувствуешь почти ничего. Лишь резкий запах чёрной мази тревожит ноздри, да чьи-то заботливые пальцы мягко щекочут ступни.

Однажды утром оказывается, что ноги плотно перебинтованы остатками одёжной дерюги. Что полы волчанки стали короче, а рядом с тобой стоит пара мохнатых кожаных постол с веревочными завязками. И идущий от крохотного костерка запах жареной птицы заставляет желудок судорожно сжиматься от восторга и предвкушения.

Половинка разорванной руками, истекающей соком, запечённой в углях тушки горного голубя. Сухарь. Вода из горного ручья. По глотку энтова питья на дорожку. И начинается новый день.

Как-то вдруг просто замечаешь, что пот уже не ест глаза. Да и самого пота почти нет. Что ноги ступают мягко, а глаза не только видят траву и небо, но и места, куда лучше поставить ступню. Что там, где должна быть гордость хоббита, животик, неожиданно появилась талия, и поясной ремень надо затянуть потуже, а вот наплечные, наоборот, отпустить чуть подлиннее. Что кожа стала обветренной и грубой и уже не боится ни жары, ни холода. И под ней, тёмной, то ли от солнца, то ли от грязи, на бёдрах проступают тугие, как натянутые верёвки, жгуты мышц.

Лишь песня Гхажша не меняется. Как-то на ночном привале я спел ему «Дорога вдаль идёт». Гхажш песню одобрил, но сказал, что для похода она слишком грустная. И по-прежнему продолжал бубнить «Дорогу Урр-уу-гхай». Если честно, она не кажется мне веселее.

– Слушай, Гхажш, – спросил я его в спину, уж не знаю, на какой день пути. – Куда мы идём?

– Всему свой час, – ответил Гхажш, оборвав песню, но не оборачиваясь. – И время всякому делу под небесами. Придёт время – узнаешь.

– А сейчас чего не сказать? – возмутился я. – Я Взломщик или нет? Могу я знать, где та дверь, которую, между прочим, мне взламывать?

– Зачем тебе? – отмахнулся Гхажш. – У двери и узнаешь, где она. А как туда добраться – это уж не твоя забота.

– Моя, – твердо ответил я. – Мы с тобой отряд или нет?

Гхажш остановился, так что от неожиданности я стукнулся в его спину носом, и, посмотрев на меня сверху вниз, сказал: «У нас с тобой договор. Для отряда нас маловато. Я тебе могу сказать, куда мы идём. Но ведь сбежишь».

– С чего бы это? – меня его сомнения насмешили. – До сих пор не сбежал. И больше не собираюсь. Раньше собирался. До того тяжело было. Ты что, загнать меня хотел?

– Ну уж, загнать, – ухмыльнулся Гхажш. – Тебя загонишь. Так. На крепость проверил. Дорога нам лежит дальняя, – и насмешливо пропел:

– В Чёрной пустыне средь чёрных песков
Башня чернеет на страх дураков.

– В Чёрную пустыню? – переспросил я. Он кивнул, и мне стало страшно. – В Мордор?

– Не люблю слов остроухих, – поморщился Гхажш. – В Чёрную страну. А чего это ты бледнеешь?

– Тебе показалось, – твердо сказал я. – В Чёрную страну, так в Чёрную страну. Давно мечтал поглядеть. А то дедушка бывал, а я нет. Вот и побываю. Что будем искать?