Потом она сунула мне в руки свой огромный, изысканный, дорогой и совершенно нелепый рядом с ней зонт. Выпихнула меня на улицу и взяла под руку. Под зонтом могли бы укрыться пять таких пар, как мы. Но Анну-Марию это совершенно не волновало. Решительно выставив вперед подбородок, она скомандовала:
– Курс на старый город! Выше голову, вы же мужчина!
И мы пошли. Транспорт Анна-Мария не признавала, за исключением такси, которым пользовалась, чтобы попасть в аэропорт. Улетала она часто. Но мы с ней это не обсуждали, вернее, я попробовал, но она просто не стала говорить на эту тему. Анна-Мария никогда не затыкала рот, не обрывала, не скандалила. Если она не хотела о чем-то говорить, она не говорила и меня в такие моменты просто не замечала. Поэтому тема аэропортов была закрыта в самом начале. Оставалось не так много. Прогулки по Кишиневу, секс да моя болтовня на тему сюжетов прочитанных мной книг, которых, справедливости ради отмечу, я прочитал немало. Но Анна-Мария над этим только смеялась. Как и над тем, что я пишу книги. Вернее, писал. После начала нашего с ней романа я ни строки не сделал. И совершенно из-за этого не расстраивался.
– А до того, как познакомиться с тобой, – говорил я, обходя лужи, а Анна-Мария в это время висела у меня на свободной руке, о чем-то думая, – я писал, писал и писал. Как проклятый. Если у меня получалось меньше двух книг в год, я приходил в отчаяние. Считал, что утратил эту способность.
– Какую? – удивленно встряхивалась она.
– Способность писать, – терпеливо повторял я все, – а сейчас же я не пишу ни черта, но совершенно спокоен. При этом, что вдвойне удивительно, я четко осознаю, что не утратил способность писать. Но не пишу. Но – спокоен.
– А значит, – резюмировала она быстро наскучивший ей разговор, – совершенно свободен. Разве не это главное, Владимир, как вас по отчеству?
– Владимирович, – угрюмо ответил я, – давай зайдем в собор погреться.
Она удивительно легко согласилась. Ей и правда все это было интересно и любопытно.
Двери Кафедрального собора Кишинева – праздновавшего свое 200-летие, о чем сообщала надпись на синей ленте на здании, – были полураскрыты. Лента делала церковь похожей на голову каратиста, обвязанную идиотской полоской с иероглифами. Как в дешевом гонконгском боевике начала 90-х. Когда я сказал об этом Анне-Марии, она лишь отмахнулась, попеняв на мое вечное стремление что-то с чем-то сравнивать. Мы поднялись по белым ступенькам в храм и попали как раз к церковному таинству. Двое попов в роскошных синих – вот бы мне такую, мелькнула на мгновение мысль, – накидках, вышитых золотом, крестили двух детей и одного взрослого мужчину, который стоял обмотанный простыней. Священник что-то быстро читал на старославянском, а неподалеку от него и тех, кого крестили, столпились их родственники и друзья. Я поморщился.
– Вы не верите в Бога, Владимир Владимирович? – язвительно зашептала Анна-Мария и потащила меня по всему храму. – А-я-яй!
Собор был великолепен. Казалось, золото стекает с него, как вода с мокрых стен. Сочится, как из губки. Дешевая роскошь молдавских православных храмов проявилась в нем наиболее ярко. Тем не менее даже такая – фальшивая – роскошь потрясала. Это тем удивительнее, думал я, что собор Кишинева – обычная провинциальная забегаловка для уездных попов, ничего общего с великими храмами мира не имеющая. Но я, признаюсь, любовался больше Анной-Марией. Она явно дисгармонировала с обстановкой в Соборе. Ведь Анна-Мария, когда не застывала, всегда крутилась, что-то высматривала, вынюхивала. Очень напоминала волчок, пущенный по полу, да так и забытый, или веретено в работе. В общем, вела себя как собака, потерявшая потаску, или, что будет точнее, обыкновенная суетливая ведьма.
– Ты словно ведьма, Анна-Мария, – улыбнулся я ей.
Она, не слушая, дотащила меня до огромной стальной бочки и поставила там. За бочкой была какая-то икона.
– Молись, – ткнула меня в грудь Анна-Мария, задыхаясь от смеха, – молись. Это местный святой, Паисий. Он считается покровителем молдавских летописцев и других идиотов, которые тратят жизнь на бумагомарание. И не дуйся, милый. В конце концов, тратить ее, жизнь, на что-то все равно придется.
– Я не умею молиться, – соврал я.
– Ты врешь, – торжествующе сказала она и от радости даже подпрыгнула. – Вы врете, Владимир Владимирович. Ну и ладно! А вот я помолюсь ему. Помолюсь святому Паисию, дурачку, за вас, дурачков. Горячо и истово. Смотрите!
Я отошел в тот угол храма, где была подсобка, и стал смотреть на нее. Анна-Мария отчаянно сцепила руки и что-то шептала, улыбаясь. Я отвернулся и пошел к баку с водой, где наконец понял, что это святая вода. На вкус она была чересчур дистиллированной. На всякий случай я не только попил, но еще и умылся. Даже волосы намочил. Хотя те и так были мокрые: пылинки косого дождя достали мою голову и под зонтом.