Усадьба сумасшедших (сборник)

Еще, что Анне-Марии бы очень понравилось, на ткани гроба было много почтовых оттисков. Ее отец был, когда Анна-Мария ушла, во Франции и не смог выехать в Германию. Поэтому дочь привозили в Париж на опознание. Из-за этого гроб был наполовину покрыт наклейками, штампами и штемпелями всех цветов. Это делало гроб веселым и разноцветным, или, если уж совсем точно, нарядным. Анна-Мария даже гроб себе подобрала со вкусом, подумал я и улыбнулся. Ее папаша, стоявший у гроба с опущенной головой, растолковал это по-своему, подошел ко мне и потрепал по плечу. Совсем как Анна-Мария трепала всех, кто только ей под руку попадался.

Тогда я понял, откуда у нее этот жест. И сказал:

– У вас замечательная дочь.

– Была, – глухо поправил он меня, поправив очки, – к сожалению.

– Ее мать?.. – вежливо начал я, но не закончил, и вопрос встал между нами, как отсутствующая на похоронах Анны-Марии мать.

– Умерла, – ответил он, – она вам не говорила, да? Умерла и давно.

– Спасибо, – говорю я, – что не…

– Вы встречались? – деликатно говорит он, и мне снова становится смешно. – Она говорила о вас. Много хорошего. Жаль, что…

– Она меня любила, – подумав, отвечаю я, – немножко не так, как принято, но правда любила. А я – ее. Главное, у нас все было отлично с сексом. Я обожал трахать ее. Жаль, что я не успел сделать ей ребенка.

Я бы не сказал, что папаша Анны-Марии шокирован. Он слегка пожимает плечами, вздыхает и возвращается к гробу. Потом снова подходит ко мне.

– Она тоже об этом жалела, – признается он, и я впервые удивлен.

– Кстати, возьмите ключи, – говорю я, – это от ее дома.

– Но…

– Берите. Я незнакомый вам человек и с Анной-Марией не был расписан. Не оставлять же меня в вашей квартире только потому, что я спал с вашей дочерью. Это смешно. Берите!

– Послушайте, – говорит он, – я прекрасно понимаю, что взрослая женщина всегда и куда больше принадлежит мужчине, который, как вы выразились, ее трахает, чем собственному отцу. Но, поверьте, как и вы, скорблю. Очень.

– Ну да, – улыбаюсь я, – не смею сомневаться. Просто, согласитесь, глупо горевать, когда дело сделано.

Я пересказываю ему некоторые свои соображения относительно покойников, а он кивает, глядя то на меня, то на Анну-Марию. Вернее, на цветастый гроб Анны-Марии. Потом кладет мне руку на плечо и уводит чуть в сторону. Молча наливает – на столиках у соседних могил какие-то родственники Анны-Марии уже разложили еду и выпивку, – и мы чокаемся. Стаканчики пластиковые, это нелепо.

– Понимаете, – выдыхаю после коньяка я, – пора мне снова возвращаться к тому, что принято называть «нормальная жизнь». Анна-Мария меня разбаловала. Наверное, в вашем понимании это очень плохо. Иногда она тратила на меня деньги. Я не работал. Вообще ничем не занимался. Будет тяжело, но я, наверное, выдержу. Хотя это останется во мне навсегда. С ней я занимался только одним. Ей. Что же. Придется отвыкать.

Он задумчиво спрашивает меня:

– Стоит ли?

Я переспрашиваю:

– Простите?

– Стоит ли отказываться от смысла жизни, – спрашивает он, – даже если обстоятельства сложились неблагоприятные, вот что я имел в виду. Ведь если даже что-то изменилось, смысл-то остается прежний.

– Вы предлагаете мне открыть храм Анны-Марии? – иронично осведомляюсь я. – Курить в нем свечи, молиться светлому облику вашей дочери и быть хранителем при ее памяти. Да?

– Я предлагаю вам, – он удивительно мягок, я недооценил сходство с дочерью, – постараться убедить себя в одной вещи. Чтобы выжить в круговороте, не нужно рваться из него. Это только затянет вас на дно быстрее. Чтобы забыть Анну-Марию, не нужно рваться и от нее, в противном случае вы получите и храм, и свечи, и прижизненное место хранителя. Просто еще немного продолжайте двигаться в колее, лишь постепенно снижая ход. Не пробуйте выбросить память о ней сразу.

Он тепло прощается со мной и напоследок бросает:

– Не мучайте себя. Поживите еще немного у Анны-Марии.

И возвращается к гробу.

Ключи он так и не забрал.

35

Жизнь твоя прекратилась, но осталась смыслом моей.

Так ли это? Пока – да. Еще несколько дней. Потом я ухожу, Анна-Мария. Покидаю Стамбул и тебя, призрак которой постепенно – как скарабей зарывает навозный шарик – закапываю сейчас на этом пляже. Анна-Мария, я сказал «выходи»? Нет-нет! Оставайся там, в песке, наполовину присыпанной. Скоро. Еще немного, и ты скроешься насовсем. Потом я уеду. Сейчас я сделать этого не смогу: твое лицо будет жечь мою спину, где бы я ни был. Этот участок пляжа, он вечно останется со мной. Поэтому дай мне тебя похоронить.

Смысл моей жизни, Анна-Мария, думаю я, лежа на пляже Стамбула, в чем он был? Это твоя дыра. Я относился к ней трогательно, по-хозяйски и трепетно. Я не понимал таинства того, что происходит в ней, но я видел результаты происходившего. Она была словно земля, а я словно древний кельт, который с трепетом ждет урожая. Она была пашней, а я – пахарем и хлеборобом. Я зависел от погоды, настроения, тысячи причин и с волнением ждал чуда первого урожая.