Ушаков. Боярин Российского флота

Эскадра смогла продолжить путь только в начале октября. Ушакову стало лучше, но он все еще чуждался людей. Ему хотелось одиночества. Днями напролет сидел или лежал в своей каюте и слушал шум волн за бортом да завывание ветра в снастях. Слушал и думал о своем. Разные мысли лезли в голову. Думал о судьбе Суворова, о судьбах других великих мужей России. В Константинополе от того же самого Томары он узнал, что Суворов чем-то прогневил царя и едва успел вернуться в Россию, как попал в новую опалу. В Петербурге, куда он сразу же поехал, вначале собирались оказать ему достойные почести, встретить как полагается встречать настоящих героев-победителей, но в последний момент царь все это отменил. Генералиссимусу не отвели даже квартиры, и ему пришлось остановиться у своей родни. Глубоко обиженный, оскорбленный, он пытался добиться у государя приема, но тот не пожелал его видеть… "Чем же Суворов мог прогневить царя? — думал Ушаков с грустной усмешкой. — Разве только тем, что не мог быть льстецом, как другие, не мог скрывать презрения своего к бездарностям, его окружавшим?.." Суворов имел много друзей, но еще больше у него было открытых и тайных врагов, которым он был ненавистен только потому, что был умнее, талантливее их, имел славу, для них недоступную. "Боже, как же все в мире худо устроено! Почему великим людям приходится страдать чаще, чем лицам заурядным, не заслуживающим внимания?" Не так-то легко было разобраться во всех сложностях человеческих отношений.

На четырнадцатый день плавания к Ушакову зашел командир корабля.

— Ваше превосходительство, земля!

Ушаков молча поднялся с кресла и вышел на палубу. Здесь уже собрались все офицеры и матросы, свободные от вахты. Увидев адмирала, они расступились, давая дорогу.

— Не угодно ли на мостик? — засуетился командир корабля, взяв у кого-то подзорную трубу.

Ушаков ему не ответил. Опершись руками о борт, он уставился вдаль туда, где за огромным водным пространством виднелась темная полоска с нависавшей над ней синей дымкой. За дымкой угадывались невысокие горы. То была родная земля.

Однако странно. Ушаков не почувствовал знакомого ему волнения. Родная земля почему-то не обрадовала его. Его по-прежнему снедала смутная тревога, предчувствие чего-то недоброго…

— Прикажете салютовать? — спросил командир корабля.

— Стоит ли поднимать шум? — невесело ответил Ушаков. — А впрочем, поступайте как знаете… Можно пальнуть.

И, повернувшись, направился к себе в каюту.

Часть третья. Зов родного края

1

…Это было в пятый день пути из Москвы. Пригретый нежарким августовским солнцем, Ушаков дремал в тарантасе, мягко покачивавшемся на неровностях дороги, когда почувствовал вдруг, что лошади стали, послышалась возня сидевшего рядом Федора. Он открыл глаза и огляделся. Экипаж стоял у верстового столба посреди поля, ямщик ощупывал сбрую на правой пристяжной. Федор, стоя на коленях, поправлял под собой сиденье.

— Что случилось?

— А ничего, — с веселой загадочностью подмигнул ему Федор. — Приехали, батюшка.

— Куда приехали?

— А ты сам посмотри.

С места, где остановился экипаж, взору открывалась всхолмленная равнина с редкими перелесками, которые уходили к самому горизонту и сливались там в сплошную синеву. Между лесочками виднелись желтые сжатые поля со снопами, уложенными в крестцы. На одном поле работали люди. Они разбирали крестцы, складывали снопы в телеги, чтобы везти на гумно. Верстах в двух от этого поля в неглубокой лощине виднелись соломенные крыши домов, верхушки скирд, темные шапки одиноких деревьев. Люди, возившие снопы, по всему, были оттуда, из той деревушки.

— Узнаешь, батюшка! Примокшанские места начинаются.

— Уже?

— Немного осталось. К обеду будем в Темникове.

Ямщик, кончив возиться с упряжью, взобрался на свое место и, взмахнув вожжами, гикнул на лошадей. Те с места пошли рысью.

— Не гони, не надо, — попросил Ушаков.

Ямщик послушался, поехали шагом. Так-то оно лучше. Зачем гнать? Пусть лошади отдохнут, и они, путники, тоже отдохнут от тряски, полюбуются красивыми видами.

Дорога пошла по опушке светлой рощицы. Белоствольные березки в одиночку и маленькими семьями подступали к дороге так близко, что слышно было, как колеса со стуком переезжали через их обнаженные толстые корни, а нависшие над головой ветви, казалось, можно было достать рукой. За березовой рощицей показались коричневые тела мачтовых сосен, плотной горделивой толпой поднявшихся над мелким чернолесьем. Поворот вправо, и вот уже новый перелесок, а рядом с перелеском убегающая вдаль широкая лощина, заросшая местами кустарником, украшенная сверкавшими на солнце зеркальцами озер и болот. А дальше, за лощиной, уже синеет сплошной лес и уже не разобрать какой — то ли осиновый, то ли сосновый. Где-то там, на той стороне течет тихая Мокша…