Ущелье Печального дракона (сборник)

— Что, брат, испугался? Штучка эта, выходит, с секретом. Постой-ка тут, — он сделал несколько осторожных шагов в сторону раскрытого окна и, постояв там с полминуты, улыбнулся. — Вот видишь, первый секрет раскрыт: пугает она только на близком расстоянии. Пожалуй, и второй секрет разгадать нетрудно. Только придется свет погасить. Ага! Так я и думал: озорничать она предпочитает на свету. А в темноте — камень-камнем. Иди сюда, послушай: тишина — аж в ушах звенит. Третий секрет пока не ясен: сегодня, когда это диво каменное из карьера перевозили, тоже солнышко светило, но чудес никаких не произошло. В урочный час она, что ли, оживает? Теперь дружок так: тебя я домой провожу. Покамест никому ничего не рассказывай. Иначе представляешь, что за кутерьма тут завтра подымется. А за ночь я попробую кое-что предпринять. И чтоб никакой самодеятельности — ясно! Сейчас, Вить, не до шуток…

Участковый милиционер старшина Пылаев поначалу отреагировал на сообщение Кирилла Геннадиевича совершенно спокойно, поплескал воды на лицо, надел гимнастерку, поправил портупею и кобуру на ремне, повесил через плечо сумку. Но по мере того, как улетучивались последние остатки сна и проснувшийся человек превращался в официальное лицо, облаченное в форму, до него все отчетливее доходил смысл происходящего.

— Дожили мы с тобой, Кирилл Геннадиевич, на старости лет. Ничего не скажешь, дожили, — рассуждал старшина. — Как теперь прикажешь поступить? Утром детишки в школу пойдут, а там им такой гостинец уготовлен. Нет, как хочешь, а страшилище твое немедля придется со школьного двора свезти. Давай-ка прямиком к председателю — пусть трактор дает. Если надо, я сам за руль сяду — тряхну стариной.

— Оно, конечно, правильно, Серафим Тимофеевич, — пытался возражать учитель. — Однако зачем же так сразу рубить сплеча. Согласись, голубчик: случай-то из ряда вон выходящий. Потому надобно сначала во всем разобраться доскональнейшим образом.

— Нешто я против, — упрямствовал участковый. — Отвезем каракатицу пучеглазую за околицу, скинем в овраг — и разбирайся, сколько душе угодно.

— Была она уже в овраге, даже глубже — пойми. Лежала там, под землей каменюка-каменюкой. И пока везли ее от карьера — ничего особенного. А как к стене привалили — заговорила.

— Тыщу лет, значит, каменное чучело в земле пролежало, нас с тобой дожидаясь? А что в школе триста учеников — тебя не волнует? Что их всех после наших опытов врачу придется показывать — об этом подумал? Нет, друг мой, никаких разговоров. Идем к председателю.

— Может, все-таки по-другому поступим, — не отступал историк. — Разбужу я пока Федю Волкова. Втроем мы до утра хорошенько все обмозгуем да перепроверим и к восходу солнца спрячем красу ненаглядную в укромное местечко до приезда ученых из города.

— Ладно, — сдался наконец милиционер, вывел из-под навеса мотоцикл и жестом пригласил приятеля сесть в коляску.

Федя Волков, молодой учитель физики, год назад прибывший в село по распределению, оделся, как по тревоге, засуетился, забегал по комнате, приволок ящик с инструментами и принялся отбирать молоток, зубило, ручную дрель, сверла.

— Э, нет, Федор, — придержал его Кирилл Геннадиевич. — Ты что это долбить собрался? Уникальный исторический памятник? Не для того тебя будили.

Мотоцикл с треском промчался по пыльным деревенским улицам, разрезая темноту скачущим светом фары, и, влетев на школьный двор, полоснул лучом по неподвижной статуе.

— Здравия желаю, — вполголоса отрапортовал старшина Пылаев и вопросительно поглядел на историка. — Что же она молчит?

— Сейчас, сейчас, Серафим Тимофеевич. Поближе подойдем. А Федор нам окна засветит.

Федя Волков одним прыжком взлетел на крыльцо, простучал каблуками по коридору, включил в классе свет и чуть ли не по пояс высунулся из окна. Все замерли в ожидании. Но каменный страж молчал. Только в дальней-предальней темноте раздался едва слышимый шум, напоминающий то ли топот удаляющейся лошади, то ли отзвук высоко летящего самолета. Милиционер нетерпеливо пошлепал истукана по темени, ощупал яшмовые глаза, послушал, приложив ухо к груди, точно врач больного, и опять вопросительно глянул на историка.

— Ничего не понимаю, — заволновался Кирилл Геннадиевич. — Неужто разрядилась?

— Или сломалось что-нибудь внутри, — неуверенно предположил участковый.

— Нет там ничего внутри — камень сплошной, — в голосе историка зазвучали нотки безысходности. — Эх, надо было мне одному в школе остаться и записать, что еще прорывалось.

— В протокол нам теперь только осталось записать, — философски заключил старшина Пылаев. — Пойдем в школу, Кирилл Геннадиевич, раз здесь ничего больше не выстоять.

В классе он расположился за учительским столом, извлек из сумки потрепанный блокнот и принялся заполнять страницу за страницей четким энергичным почерком, изредка поглядывая на каменный горб в окне, напоминающий на фоне густой темноты невзначай забытый каравай хлеба.

— Так что мне писать? Половецкая баба или печенежская? — уточнял Серафим Тимофеевич по ходу разъяснений историка.