Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси

Михаил снова остоялся у оконца, глядя сквозь затканное морозом стекло на заснеженный речной окоем. Оттуда, из‑за Волги, примчатся‑таки татарские рати. Вельяминов набрешет Мамаю такое, чего и в мыслях у Дмитрия не было. Видно, бог сжалился над Тверью, прислав небывалого переметчика. А деваться теперь беглому боярину некуда, ибо тайно ушел от господина своего, и нету у него теперича иной дороги, как в Мамаев стан, – поклеп на ненавистного князя возводить!

Раскатился мыслями князь и не враз узрел легкого на помин Вельяминова да купца Некомата, ступивших в горницу.

– Здрав буди, великий князь владимирский!

И – будто сердце взмыло от того боярского величания! Но виду не показал и, сдвинув брови, отмолвил:

– Не великий покуда. То в руце божьей.

Сказал и глаза скосил на боярина: понял ли двоесмыслие слов сих. Да и чего тень на плетень наводить – дело ясное. Яко Мамай повернет, так тому и быть! Видать, и Вельяминов в одно с ним думу думает.

– Бог‑то бог, а и Мамай не плох! – неприметная улыбка утонула в обширной боярской бороде. – Тебе, государь, великое княжение, мне – тысяцкое, Дмитрием неправедно отъятое. О том буду молить владыку татарского! И Некомат обещался за нас в Орде слово замолвить.

– Замолвлю, замолвлю! – угодливо затряс головою купец, низя глаза, дабы не показать невзначай хищного их блеска.

«Ты замолвишь, – с затаенной неприязнью подумал Михаил. – Кабы не сожидал свой кус от пирога московского отхватить, ни в жисть бы не подмог. Соглядатай татарский!»

Вслух, однако, молвил:

– Того не забуду. Станешь превыше всех купцов на Руси, и не бысть на товары твои ни мыта, ни пошлины иной!

– Велик, многомилостив Мамай! – прижимая руки к груди, еще ниже склонил голову Некомат. – Не бездельные ханы – он владыка улуса Джучи! Я лишь пыль под державными стопами. А и пылинка до уха царского достичь мочна, ежели ветер годный ее вознесет.

– Добро, коли б надуло тем ветром в уши пресветлые, что ярлык токмо ратью могутной крепок! – генуэзцу в лад молвил князь.

Долго еще рядились заводчики новой которы, покуда не было оговорено: к середке лета сожидать Михаилу вестей из Орды. Сам же князь тверской испробует подвигнуть Ольгерда на новую рать, авось пригреют литвины Москву с другого боку! Напоследях уже вспомнили о полоненных новгородцах.

– Удавить их нать! – мрачно сказал Вельяминов. – Отпустить невместно – все Дмитрию обскажут. Чаял, переломятся, рабами станут. Говорил ныне с имя в порубе и домекнул: никогда того не будет. Больно упрямы.

– Настоящий купец и худого товару не выбросит! – вкрадчиво заговорил Некомат. – Придержи их, княже, до времени. Авось пригодятся.

– Быть посему! – решил князь и встал. – Пора вам в дорогу сбираться!

И не обнялись на прощанье заговорщики, ибо не родство душ, не братняя дружба, а токмо гордыня великая и корысть ненасытная столкнули их ныне на едином пути…

Давно уж великий пост миновал, разговелись и в княжьих теремах, и в избенках смердьих. Токмо в порубе тверском текут и текут постные дни. Сколь истекло их уже – то ведают новгородцы по стражнику, приносящему ежедень воду в деревянной цибарке да хлеба куски, а сколь их еще расточиться должно – бог весть. Примолкли повольники, да и много ли наговоришь‑то со скудного корма?

На Занозу лишь угомону нет, бродит, шурша прелой соломою, мудреную загадку разгадать тщится: почто ввергли их в узилище?

– Вельяминов, тот на старшого злобится, ладно. А Михайле тверскому ить худого не деяли. Почто томит нас? – вопрошает он в темноту.

– А коли б атаман князя не упас, для кого радость была б? – откликается Лапоть.

– Дак ить мир ныне промеж князьями! – упорствует Заноза. – Мыслю я, тут иное что.

– Есть и иное, – соглашается Горский, – нешто вы забыли про Торжок-город? Вот с него и злобится Михаил на новгородцев.

– Как забыть, – ворчит Заноза, – рубец от сабли тверской досель к непогоде мозжит. Я что! Сколь ушкуйничков удалых там и навовсе пропали!

– Расскажи, – просит из дальнего угла Святослов.

– Дак ить сказывал уж, – с неохотой говорит Заноза, – ну, ин ладно.

Сначала будто с досадою на докуку, а потом, будто обжегшись воспоминаньем, речет он о гибельной рати, случившейся два лета тому назад. И хоть ведают затворники печальный тот сказ, слушают со вниманием.

Один только Горский раскатился мыслями, и лежит подле товарищей на грязной подстилке лишь его грешная оболочина, а душа далече – на заветном дворе московском, где, поди, уже мурава вослед сошедшему снегу явилась. Знала б Дуня, что не ветерок ласковый былинки, босыми ее ножками примятые, целует! А ведь и догадывается, поди? Сидит пасмурная в светлице, и не радует ее ни солнышко весеннее, ни скоморохи, случаем во двор к Мелику зашедшие. Эх!

Петр вздохнул, заворочался, будто стряхивая насевшую печаль. Вслушался.